О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Но у этой истории, как водится, была другая сторона. Я уверена, что мать не находила себе места от волнения за отца. Несмотря на то, что она упрямо отказывалась о нем беспокоиться, ее постоянно обуревали тревоги за нас с братом, и она воображала всевозможные катастрофы, которые могли с нами случиться. Так, мне было запрещено ходить в горные походы, ведь я могла сломать шею. Мохаммад не мог больше ездить на автобусе и посещать футбольные матчи – а он обожал футбол, – потому что враги отца могли его похитить. А еще был момент с ее работой. Она стала членом парламента и впервые в жизни вышла на работу, за исключением краткого периода, когда служила в банке. Теперь она могла предъявить это в доказательство, что ее жизнь потрачена не зря. Но момент торжества омрачился ситуацией с отцом. Любые ее действия в парламенте ограничивались пониманием, что отец находится в заложниках в тюрьме, причем это понимали все – и она, и окружающие. Все, включая мою бывшую директрису доктора Парсу – теперь она занимала пост сенатора, – советовали матери проявлять осторожность и не светиться. Та была очень недовольна и никого не слушала. При любой возможности она высказывала все, что думала, и слыла самой откровенной представительницей оппозиции. Было ли это еще одним подтверждением ее эгоистичного и пренебрежительного отношения к отцовскому положению, как считали многие наши друзья и родственники? Или свидетельством ее верности себе, внутренней необходимости любой ценой поступать правильно? Думаю, верно и то, и другое.

В отсутствие отца мать изменила порядок своих кофейных посиделок. Постепенно на смену шепчущимся женщинам пришли мужчины в костюмах и галстуках. Иногда она устраивала особые собрания с участием журналистов и чиновников, которых с гордостью называла «своими друзьями-мужчинами». «С друзьями-мужчинами у меня получается ладить гораздо лучше, чем с женщинами», – хвасталась она. Большинство мужчин приходили, потому что их интересовала судьба отца, но некоторые, безусловно, попали под влияние матери. С тех пор, как осенью 1963 года она стала членом парламента, у нее появился законный повод утверждать, что ее политические связи – следствие ее общественной деятельности. Среди ее «друзей» был генерал Пакраван, бывший министр информации. Она рассказывала, что ей сказал шах, как она спорила с шахом, как они конфиденциально обсуждали ту или иную тему.

Мать в период, когда она состояла в парламенте

Эти встречи отличались от более неформальных и шумных кофейных посиделок по пятницам, где господин Халиги то рассуждал о политике, то декламировал стихи. Они были куда менее непринужденными. На них присутствовали журналисты – Сафипур и неизменно серьезный господин Мешгин. Приходили чиновники, члены парламента и известные адвокаты: господин Бехдад, господин Овеиси и Садег Вазири. Позже они стали адвокатами отца. На этих собраниях мужчины сидели, вытянувшись по струнке, как школьники, которых в любой момент могли вызвать к доске. Мать говорила с большим пылом, ругала на чем свет стоит правительство от премьер-министра – она не сомневалась, что за ним стоят британцы и американцы («ну разумеется, мы знаем, кто стоит за этим человеком»), – до системы правосудия («воры они, вот кто, начиная с самого министра и дальше вниз»). Но самые ядовитые слова она приберегала для генерала Нассири, бывшего начальника полиции, который теперь возглавлял иранскую разведку САВАК, и Пирасте, министра внутренних дел и отцовского врага номер один. Она была убеждена, что именно эти двое сфабриковали против отца дело. «Я не боюсь этих трусов, – говорила она, – этих бестолковых преступников».

Господин Амирани приходил лишь однажды, может дважды, и непременно один. Он был редактором влиятельного издания «Ханданиха». (А может, впечатление о серьезности газеты создалось у меня на основе воспоминаний о самом Амирани.) В своих заметках он без стеснения критиковал правительство. Поговаривали, что только один человек был огражден от его критики: сам шах. Господин Амирани решил встать на сторону моего отца и иногда даже публиковал его заметки. Не помню, чтобы видела его, когда отец был мэром, но после ареста мы очень много о нем слышали, и он часто давал о себе знать. «Если можно писать, как Амирани, почему другие этого не делают? – спрашивал отец в дневнике. – А если нельзя, в чем его секрет?» В «Ханданихе» опубликовали заметку в защиту отца, и та всколыхнула огромную волну. В дневнике отец упоминает, что Пирасте предложил Амирани десять тысяч туманов за публикацию своей версии истории, но Амирани отказался. Продолжил печатать отцовские тюремные заметки и защищать его. Отец рассказывал, как Амирани ругался с цензорами за одну-единственную строчку в заметке. Он придавал гораздо больше значения тому, что не опубликовали, тому, что вычеркнули.