О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Когда летом я вернулась домой, отец познакомил меня с женщиной, в которую влюбился. «Незхат вся в поисках своего неизвестного и невидимого „я“, – писал он в дневнике незадолго до своего освобождения. – Чего-то, что она потеряла еще в раннем детстве и не знает, как найти. Сперва ей казалось, что это „что-то“ – я, но это не я. Потом она думала, что это дети, но это не дети. Вечно напряженная, нервная, она не ведает покоя. Считает себя центром Вселенной! А мне что делать?» Отец единственный в семье рискнул отвергнуть мировосприятие своего отца. Это было необходимо для осуществления мечты об успехе, которая подтолкнула его оставить Исфахан в возрасте восемнадцати лет и искать любимую женщину. «Я так хочу, чтобы у меня была любимая, – написал он той осенью, – чтобы у нас было общее пространство, где мы можем быть только вдвоем, хранить верность друг другу и радоваться; но, увы, я скоро состарюсь, и боюсь, что оставшиеся дни пройдут, а воображаемое счастье, о котором я мечтал, так и останется недосягаемым».

Вскоре после выхода из тюрьмы ему предложили стать директором частной текстильной фабрики, принадлежавшей его недавно умершему близкому другу. Там он познакомился с Шахин – она работала его секретаршей, – и позже, когда он стал вице-президентом Иранского банка, она ушла вместе с ним.

Через несколько дней после возвращения в Тегеран он взял меня на встречу с ней. Мы выпили чаю, обсудили достоинства современной поэзии, особенно Ахмада Шамлу, самого значительного иранского поэта-современника; поговорили о пороках, которые всегда идут в паре – лицемерии и материализме. Это был обычный разговор, полный банальностей и громких высказываний; такие разговоры нужны, чтобы убедиться, что собеседник – «свой» человек. Сознательно или нет, мы обе хотели понравиться друг другу и угодить отцу. Он остался доволен и весь светился, глядя, как мы находим общий язык.

Она была не так красива, как мать, но моложе и увереннее в себе. Самое подходящее слово, пожалуй, «импозантная». Думаю, отца в ней привлекло то, что она разделяла его интересы: собирала его стихи, сочувствовала его положению, отпускала мудрые комментарии, видимо, почерпнутые из книг по психологии. «Я обсуждал это со своей дорогой подругой, которая и красива, и мудра, – писал отец. – Она ответила, что с психологической точки зрения женщина, достигнув возраста, в котором перестает считаться привлекательной, будет всеми силами пытаться привлечь внимание, даже если это подразумевает желание смерти мужу».

Как ни парадоксально, мать поначалу привечала отцовских любовниц. Она принимала их в семью. Из-за интереса к отцу они терпели ее повышенное внимание. Ни у кого из них не было с матерью ничего общего, и все же та пыталась наладить с ними личный контакт. Ей никогда не приходило в голову, что своими постоянными упоминаниями о Саифи она демонстрирует эмоциональную неверность мужу. История с Шахин разворачивалась по тому же сценарию. Мать постоянно лезла к отцу на работу, регулярно наведывалась к нему в офис и постепенно прониклась симпатией к Шахин. Та казалась ей обаятельной, серьезной и воспитанной девушкой, и мать часто приглашала ее на обед или на кофе. Я и сейчас вижу, как мы сидим все вместе в нашей залитой солнцем просторной гостиной: отец, мать, Шахин и я. Шахин ставит на стол фарфоровую чашку, вежливо слушает мать, бормочет в ответ что-то подходящее случаю. На ней простой коричневый костюм, волосы стянуты в аккуратный шиньон. Блестят большие круглые серьги, контрастируя с черными волосами: она женственна, привлекательна, внимательна. Мать смотрит на нее с дружелюбной улыбкой, которую приберегает для своих протеже. Я же не сочувствую матери; мне стыдно, что Шахин приходится это терпеть. Время от времени она отводит взгляд и смотрит в сторону, не на отца, а рядом. Я ловлю их взгляды; они глядят в одну точку, и отец смущенно улыбается. Это улыбка счастливого человека.

В середине августа после очередного грандиозного свирепого скандала с матерью я уехала в Оклахому. Я поклялась больше никогда не возвращаться в Тегеран и написала отцу длинное ласковое письмо, в котором называла мать сумасшедшей и говорила, что ей место в психушке. Мать нашла это письмо, распечатала его без разрешения, втайне от отца, и разразился ад. В этих скандалах меня всегда больше всего поражал не столько накал эмоций, сколько то, что нам даже в голову не приходило перестать общаться: никто не держал обиду долго. Мать даже радовалась своим находкам, подтверждениям, что была права все это время. Прошло много лет, но она по-прежнему хранила это письмо и иногда махала им у меня перед носом со злорадным удовлетворением на лице или вспоминала о нем с ядовитым безразличием.