О чем молчат твои киты

Я пожал плечами. Не очень-то это было похоже на развлечение. Специально сделал хмурым лицо, думал, она поймет и пересядет к кому-то еще, но нет, сидела и не собиралась уходить.

– Что пьешь, красавчик?

Ха-ха, нашла красавчика.

– Пиво, – ответил я и скривился, – горькое.

– Да, пиво у нас не очень, – согласилась она.

«А как же корпоративная этика?» – продолжали роиться мысли в моей голове.

Брюнетка продолжила фразу:

– А вот девочки очень даже. Лучшие в городе.

Я бы так уверенно не заявлял, впрочем, я и не сравнивал.

– Хочешь пойти вон в ту комнату?

– Да мне и здесь неплохо сидится.

– Но тогда я не смогу танцевать только для тебя. А ты же хочешь, чтобы я скрасила твои серые будни?

Скрасила серые будни. Так мы, оказывается, коллеги. Вот уж не знал. Видимо, у нас настолько невзрачная, скучная жизнь, что кто угодно и чем угодно способен ее разукрасить.

– Да, только это мне сейчас и нужно, – ухмыльнулся я.

Она снова улыбнулась и протянула мне руку.

Нет, как все-таки мерзко выглядят подобные сцены. Даже скорее унизительно. Ведь ясно же, что она не сгорает от желания танцевать, и уж тем более для меня, ей без разницы, перед кем трясти задницей, лишь бы платили, ей хочется денег, только денег, да побольше, побольше, как в том анекдоте. А я должен делать вид, что так и должно быть, я просто мечтаю, чтобы передо мной потрясли своими прелестями за две тысячи рублей, или сколько это стоит.

– Пошли?

– Погоди, – остановил ее я, – ты знала, что представители некоторых видов китов могут жить больше ста лет?

Брюнетка удивленно посмотрела на меня, но не ответила.

– Представляешь, такие махины живут сто лет. Сто лет они плавают под водой, едят этот чертов планктон, пугают корабли, бьют хвостами по воде, пускают фонтаны, погружаются на три километра в глубину, поют. Ты знала, что киты могут петь?

– Нет, – она снова села на стул, и удивление в ее глазах сменилось растерянностью.

Ей явно никто никогда не рассказывал про китов.

– Киты будут плавать сто лет, петь Мэрилина Мэнсона, а я умру от долбаного рака.

– У тебя рак?

– И нет денег. Вот только жалкая пятихатка, и та не моя.

Я думал, она встанет,

я думал, она уйдет,

я думал, она пойдет к другому столику,

я думал, она испугается,

я думал, она назовет меня идиотом,

но нет. Ничего подобного. Она снова взяла меня за руку и сказала:

– Пойдем, тебе понравится.

Вот он – мой первый раковый бонус, не считая Валериного шашлыка. Но Валера-то друг, а здесь незнакомка.

Она усадила меня на диванчик, она села мне на колени, она расстегнула бюстгальтер и вывалила свои груди у меня перед самым лицом. Ее соски практически касались моих губ. Казалось, стоит открыть рот, и они запрыгнут в него так же стремительно, как ведро на веревке падает в колодец. Но я не открывал рот. А только, наоборот, отодвинулся подальше. Брюнетка затряслась, словно в конвульсиях, а затем стала резко, но ритмично двигаться. Она шлепала себя, она изображала страсть, виляла задом, как заведенная. Возможно, впервые она танцевала искренне, от души.

Но мне не понравилось. Мне и не могло понравиться, и я не думаю, что многим по-настоящему нравится. Такие танцы для парнишек, вроде тех, со сторублевыми купюрами, которые ни разу груди, кроме груди собственной матери, не видели, ну или если в раздевалку девочек подглядывали. Это им в радость, это для них незабываемые впечатления, и уж они точно не пожалеют никаких денег. А для парней вроде меня такие танцы – это фальшь, это имитация чувств, страсти, любви, жизни. Они пустые, как однотонные обои, которые вроде должны украшать комнату, а на практике только обезличивают ее. Это какой-то дикий самообман. Даже проститутки кажутся более честными в этом отношении. С ними точно знаешь, за что платишь. Здесь же ни удовольствия, ни удовлетворения я не получил.

Да и вообще я думал о том, что неправильно извлекать пользу из своей болезни. Зачем я сказал ей про рак? Вот зачем? Хотя я не предполагал, что все обернется подобным образом, скорее, наоборот. С другой стороны, почему бы и нет, люди сами охотно идут на такие поступки, понимая, что мне сейчас не сладко. Ой как несладко. Должна же быть хоть какая-то компенсация. И уж точно грузиться из-за неожиданного бонуса, когда каждая минута на счету, невероятно глупо.

Тем более, что деньги она все равно взяла. Хоть пятисотку, но взяла. Пропрыгав на мне две песни, брюнетка чмокнула меня в щеку, затем встала и сказала:

– Поправляйся, красавчик, – уверенная, что теперь мне просто ничего не останется, как выздороветь, стать долларовым миллионером и радоваться жизни.

Уж она-то меня вернула к ней, к этой самой жизни.

И в этот самый момент я вспомнил, что видел ее в кульке. Она училась на курс или на два младше. Видимо, не доучилась, а может, и не мечтала, как другие, о большой сцене. Меня она точно не вспомнила.