О чем молчат твои киты

– Ну, тише-тише, – сказал я.

А мать уткнулась мне в плечо и намочила его горькими и горячими слезами.

– Ты умрешь? – спросила она, боясь собственного вопроса.

– Все умрут, – пожал я плечами, – просто я чуть пораньше вас.

И новый поток слез.

Мне и правда стало ее жалко. Больше, чем себя. Себя-то что жалеть.

– Но доктор сказал, шансы есть.

– Правда?

Я кивнул.

Это слегка обнадежило ее. Слезы прекратились, всхлипывания утихли. Она звучно и продолжительно высморкалась, затем села на диван и уставилась на меня, не отрывая взгляда и изредка несчастно вздыхая.

По всей видимости, мысленно мать уже прощалась со мной, представляла меня в гробу, усохшего, с щетиной и с монетами на глазах. Я видел, как подступил новый ком к ее горлу, но она сдержалась, сцепила руки и шевелила губами. Возможно, читала молитву.

Мать печалилась о себе, я в этом уверен.

Она корила мир за такую странную и несчастную судьбу. Она верила, она надеялась на справедливость, как и миллионы других, обделенных фортуной и благополучием, но справедливость маячила где-то впереди, намного впереди, убегая все дальше и дальше. Теперь вот и моя болезнь. И так с сыном не повезло, но мало, мало судьба над ней насмехалась. Ничтожно мало. На самый конец она припасла одинокую старость, бессонные ночи и ничтожную пенсию.

Я не знал, как и чем ей помочь.

Мне самому стало невыносимо горько.

Мне захотелось разбежаться и со всех сил биться головой о стенку. Удар за ударом. Удар за ударом, пока не повалюсь на пол или не проломлю лоб.

Зачем она пришла?

Зачем она пришла? Поддержать?

Стало только хуже от этого.

И этот ее взгляд.

И это ее лицо.

Денег у нее нет. Да мне и не нужны ее деньги.

Я вспомнил, как она радовалась, когда узнала про исчезновение Несси.

Я вспомнил отрывающиеся обои и таракана, раздавленного ею.

Думала она тогда, что все обернется таким образом?

О чем вообще она когда-либо думала?

– Мам.

– Да, сынок?

Сынок…

А ведь тогда, в палате, мы реально сблизились, и казалось, что надолго. Но телевизор. Этот адский черный ящик с огромным тусклым глазом. Она не могла мне простить телевизор. А мне нужна была помощь. И Валера смог мне помочь. Валера, но не она, потому что мать ничего не могла и не боролась. Она никогда и ни за что не боролась. Эта мысль неожиданно пронзила меня насквозь, взбудоражила, прибила к полу и не отпускала.

Моя мать никогда и ни за что не боролась.

Ни с отцом. Ушел и ладно.

Ни с соседями.

Ни с врагами.

Ни с правительством.

Ни за счастье.

Ни за любовь.

Ни за меня.

Вот и сейчас. В ее сознании я труп. Никчемный холодный труп, корм для червей, перегной. Все. Нет меня. Я ведь тоже не должен бороться. Я ведь ее отпрыск, ее продолжение.

И главное, что в этом бессилии и аморфности она не одинока. Да что там одинока. Большая часть человечества живет, а правильнее сказать – существует. Плывет по течению как навоз и не пыжится.

Нет, конечно, пыжится, что хотелось бы справедливости, что дворцы не только олигархам, чтоб не гнуть спины как рабы на галерах, чтобы махнул рукой, и вот перед тобою двое из ларца – хочешь тебе пирожное, хочешь мороженое. Но пыжатся все неактивно, так, погоревали, потравили душу, наметили перемены и забыли. Потом еще разок и еще один.

А бороться – не про нас.

Куда ни плюнь – все фаталисты. Или мазохисты, кому как больше нравится.

Вот мать точно мазохистка. Она не боролась, она несла тяжкий крест – жизнь. Упорно и почти безропотно.

Рабыня Изаура.

Нет, я не испытывал к ней злости.

Совсем нет.

Но оставаться в одной комнате – тоже было мало желания и смысла.

Да, я тонул, но чтобы спастись, нужно оттолкнуть ее от себя подальше и грести, грести, грести, пока есть силы.

– Ничего, прости, это я так… – ответил я после продолжительной паузы, а затем подошел к обоям и нарисовал океан.

– Что ты делаешь?

– Рисую. Или это похоже на что-то еще?

– Зачем рисовать на обоях? – искренне удивилась она.

– Затем, что я так чувствую. Потом посмотрю и вспомню.

– Разве ты художник?

– Нет.

– Вот и не надо портить.

– Я не порчу.

Вспомнила, что она мать, стала учить, что делать. Я нарисовал себя, отчаянно гребущего к берегу.

– Мне доктор посоветовал.

– Доктор?

– Да.

Слово «доктор» магически на нее повлияло. С доктором спорить она не решалась, добавила только:

– Странный какой-то доктор.

– Очень хороший.

Я нарисовал доктора с огромным фонендоскопом. Чем больше фонендоскоп, тем лучше доктор.

– Ой, горе, горе, горе, – снова вздохнула мать.

Ну вот, пришла нагнетать атмосферу.

– Счастье, счастье, счастье, – прошептал я, заканчивая рисунок.

– Что ты шепчешь?

– Мантру.

– Какую еще мантру?

– Тоже для лечения.

– Что за лечение такое? Рисовать, шептать, как библиотекарь. Шарлатан твой доктор. Он хоть таблетки выписал?

– Все он выписал. Все. Сейчас как выпью и стану здоровым как бык, – не на шутку вскипел я.

– Да тише ты. То орешь, то шепчешь.

– Мам, зачем ты пришла?

– Как зачем? Проведать. Такое горе.

– Проведала?

Она пожала плечами.

– А теперь уходи, мне на процедуры надо, и вообще мне нельзя волноваться, понимаешь? Доктор сказал сохранять радужную оптимистичную атмосферу.

– Чему же тут радоваться? – искренне удивилась она.

– Жизни, мама, жизни.