О чем молчат выжившие

Ее карандаш – чирк-чирк по ватману, гладко и четко. Вот вам, пожалуйста, и гипсовая груша с крошащимся боком, и кусок серого холста сзади, и даже сраная эмалированная кружка. Пропорции великолепные, тени и полутона выдержаны, блики на узком черном ободке присутствуют.

А у меня? Тьфу ты, а у него в самом начале тоже груша выходила. С такими, знаете ли, плавными обводами. Когда сосед, только что закончивший худучилище, начал откровенно звать вниз на «покурить», то еще ничего не понял.

Поднявшись – пригляделся к своему творению издалека. М-да… груша, такая вся груша. А она смеялась, звонко так, заливисто. Посмотрела темными своими глазами с чертиками и давай дальше заливаться. А улыбка лукавая, от которой так в пот и кидает. Даже хочется по старой, еще спортивной своей привычке, взять и вытереться низом футболки. Тоже мне, неформал, к слову. Нужен ли таким красивым ногам и всему остальному такой потеющий и краснеющий неформал? Сдается, что нет.

А надо думать не про это, не про то, какой ты сам дурак, а про второй экзамен, про, мать ее, живопись. А в голове только улыбка и лодыжки, блеск в глазах и вырез сарафана. Такая вот непонятная штука. Нет бы дурню думать про что другое. Про армию, например.

Это же такая кле-е-евая штука, армия. Два года здоровой и вкусной пищи, физического совершенства и выполнения самых почетных задач по защите любимой родины. Сказка просто, не жизнь. Да-да-да, дорогой друг и любитель нехудых девушек, все для тебя. Если не сдашь экзамены и не пройдешь по конкурсу. Конкурс хороший, пять человек на место. А у тебя, кроме запала и завышенного мнения о себе самом, много ли чего есть? Графика и композиция, ведь живопись не пройдешь. Но какие ресницы, Бог ты мой, как смотрит! Что, опять вместо правильной формы груши получается порнография? Спасибо, Леш, спасибо.

И солнце – прямо в глаз, как только вышел из аудитории. А впереди – два перекрестка до трамвайной остановки. И шоколадноблестящиебезумнокрасивые ноги в черных босоножках туда и идут. И ты за ними, а завтра снова сюда, а можно и догнать, и поговорить, и…

Дед улыбнулся. Да, такое вот они вряд ли поняли бы… Загорать? Его ребятишки таким похвастаться особо не могли. Лицо и руки – да, но не так и сильно. Солнце у них порой жгло куда как сильно. Сан Саныч, единственный дипломированный врач, благословением Божиим хирург, запрещал находиться с открытыми участками кожи больше чем пять минут. И тех хватало, знай себе, мажься потом топленым жиром.

В глубине острова, на болотцах, романтично рокотали лягвы. Еще одно спасение «базовских», чудные, прекрасные земноводные. В отличие от его скопы, давно спавшей дома, лягвы-то подросли неслабо. Некоторые размерами перегоняли индюшку из прошлого. И вот ведь фартануло – лягвы отличались исключительно миролюбивым характером. А мясо у них оказалось… м-м-м, куда там генно-модифицированным курицам, заполонившим все маркеты перед Бедой.