О чем они мечтали

Поняв, что корреспондент не осведомлен о жизни и работе предприятий города, Свиридов стал рассказывать о делах колхоза. Выслушав его и записав в блокнот нужные сведения, Жихарев тут же составил телеграмму редакции. Затем сказал, что ему необходимо побывать в поле, повидаться с людьми, особенно с передовиками сева, потому что, если телеграмму можно дать со слов председателя, то для очерка нужны живые люди, факты.

— Правильно, — кивнул Свиридов, очевидно довольный, что беседа подошла к концу. — В поле я вас с удовольствием доставлю. Вы пока посидите с товарищем Тугоуховым. Это наш счетовод… А я отлучусь на минутку, распоряжусь насчет лошади.

Свиридов закрыл свой кабинет и провел Жихарева в другую комнату.

— Демьян Фомич, — сказал он уткнувшемуся в бумаги бородатому человеку в очках, — это из областной газеты товарищ. Пускай у тебя посидит. Я быстренько.

В комнате было сильно накурено.

Жихарев присел на стул поодаль от стола, с любопытством присматриваясь к Тугоухову.

А тот, подперев левой рукой щеку, почти до самого глаза заросшую всклокоченными, табачного цвета волосами, правой что-то записывал в развернутой во весь стол книге. Во рту у него был длинный мундштук большой трубки, почти касавшейся стола, медная крышка ее притягательно сияла. На утолщенном конце — скульптурное изображение головы с огромным орлиным носом и длинной узкой бородой. «Мефистофель! — определил Жихарев. — Откуда здесь такая художественная вещь?»

Иногда Тугоухов откладывал ручку в сторону, поднимал очки на лоб и долго глядел в дальний угол потолка. В глазах его появлялось выражение тихой мечтательности. Невольно думалось: «Может, и этот сочиняет стихи?»

Жихарев не мог знать, что Тугоухов самые замысловатые расчеты на все четыре действия арифметики производил в уме. Впрочем, и не зная этого, Жихарев почувствовал в нем нечто необычное. Подмывало побеседовать. Но как затронуть человека, занятого какой-то серьезной думой? Наконец все-таки решился.

— Послушайте, Демьян Фомич! — сердечно заговорил он, неторопливо приближаясь к счетоводу. — Что вы все трубку да трубку! Дайте ей передохнуть. Вот… прекрасные папиросы. Угощайтесь, пожалуйста, без всякого стеснения! — и протянул бронзовый раскрытый портсигар.

Не взглянув на представителя газеты, Тугоухов холодновато сказал:

— А чего нам в своем отечестве стесняться? Спасибо за угощение, но папиросок не курю и вам не советую!

— Почему же? — опешил Жихарев, продолжая держать на ладони портсигар и не зная, что делать: то ли убрать его, то ли положить на стол перед счетоводом.

— Дрянь! — безапелляционно и твердо сказал Тугоухов. — От них першит.

Такой ответ совсем озадачил Жихарева. Он закрыл портсигар, поспешно сунул его в карман брюк, с обидой возразил:

— Позвольте, какая же дрянь? Высший сорт!

— Все равно дрянь! — уверенно подтвердил счетовод тем же тоном.

— А махорка не дрянь? От махорки не першит? — с язвительной усмешкой произнес Жихарев, вконец рассерженный такой оценкой своих первосортных папирос.

Тугоухов удостоил наконец собеседника рассеянным мимолетным взглядом.

— От махорки совсем напротив. Она — табак пользительный, лекарственный.

«То-то ты и плаваешь в ее чаду. В углах и под потолком синё». Жихарев поискал глазами форточку, но ее не оказалось: оба окна с двойными рамами были заделаны по-зимнему.

— Чем же махорка пользительна? — спросил он.

Теперь Тугоухов, перестав писать, медленно повернулся на стуле, положил трубку на стол и посмотрел на журналиста с выражением нескрываемого сострадания: «Молодой человек… к тому же городской… Разве ему понять?»

— Махорку когда куришь, в грудях легкость дыхания образуется. А папироска чего? Кислятина! От нее во внутренностях один, можно сказать, туман и никакого просвета. Махорка! Разве можно сравнивать? Иной раз поутру — свистит, хрипит, клокочет чегой-то, а затянешься разок-другой — и сразу все отдирает, как ржавчину рашпилем, и голова проясняется. Само собой, много значит свойский табак, без всяких примесей, не то что фабричный. Разве только донника для духовитости немного добавишь.

Жихарев понял, что оспаривать такого убежденного поклонника махорки бесполезно.

— Ваш колхоз сеет табак?

— Может, и сеял бы, да Лаврен Евстратыч не дозволяет, — ответил Тугоухов, и лицо его вдруг сделалось озабоченно-хмурым.

— Как не дозволяет?

— Да так вот, не дозволяет — и все! Под табак нужна хорошая земля, а по его соображению, лучше капусты насажать или сахарной свеклы. Зачем, дескать, чертовым зельем почву поганить? Капуста, свекла — для пищи. А табак? Воздух портить! Он у нас вроде старовера или попросту кулугура… так сказать, с пережитками капитализма. Жаль, неизвестен вам. Посмотрели бы, что за фрукт. И как его только терпит наше правление — ума не приложу. Горе в том, что бабы да мужики многие руку его тянут. И председатель тож… не хочет на скандал лезть… Вам бы повидать нашего Лаврена. Не человек, а овощь ходячая… Недаром огородником его поставили.

— А я видел его, — сказал Жихарев. — У председателя он был. Такой усатый… буденновские усы!

Тугоухов закачал головой.