О чем они мечтали

— Буденновские? Двое буденновских! — воскликнул он. — Конечно, у Семена Михайловича усы красивые, нельзя хаить. Достойные усы! Но у нашего Лаврена Евстратыча… не в пример! Таких, как у него, — теперь во всей России днем с огнем не сыщешь!

— Эка хватили! — усомнился Жихарев. — Во всей России! А вы пробовали искать?

— Да чего пробовать? Разве так не видно? Народ пошел сплошь бритый. Глядишь и не поймешь, сколько человеку годов. Взять нашего Митрия Ульяныча. Ему за полсотни, а разве дашь? Побреется, одеколоном напрыскается — фу ты ну ты! Хоть жени. А у него, между прочим, сынок уже врачом работает… Внучок народился по зиме. — Тугоухов вдруг негромко рассмеялся, крутя волосатой головой, словно вспомнил что-то очень забавное. — Ох, молодой человек! — заговорил он сквозь смех. — Вы и понятия иметь не можете, какую силу иной раз придают усы! Не зря же в старину об них песни складывали. «Усы гусара украшают, а женский пол с ума сбивают». Это еще в царской армии говорили! И совершенно справедливо! Взять того же Лаврена Евстратыча… Побрейте ему усы — что такое он без них? Моментально пропадет его краса и сила, как у того Самсона, что в библии описан. Весь же почет, вся авторитетность… откуда они у него? Через усы! Истинный бог. Из-за усов этих проклятых мы и притеснения всякие переносим…

— А вы бы обрили его! — пошутил Жихарев.

— Как же обрить? А Конституция? Неприкосновенность личности! Тут, милый человек, ничего не поделаешь. А сам он не дурак, чтобы бриться.

Жихарева все больше начинал занимать этот лохматый, оказавшийся таким словоохотливым старикан. А возможно, он и не старик, и если сбрить его клочковатую бороду, то окажется молодым. Ни в бороде, ни на голове — ни единого седого волоса, а ясные глаза светятся задорными огоньками. «Не подтрунивает ли он надо мной?»

— Какие же все-таки притеснения вы терпите от Лаврена Евстратовича? Да еще из-за усов… Это уж вы, наверно, маленько загнули, Демьян Фомич! — проговорил Жихарев после минутной паузы.

— Эх, дорогой товарищ! — со вздохом, певуче протянул Тугоухов. — Зачем мне загинать? Взять тот же табак. Кабы не Лаврен Евстратыч, мы бы давно сеяли его. Культура-то техническая. И районной властью нам предписана. А мы не можем. Скандалы какие были, матушки! Несколько лет дело тянется. Меня в Усманский район специально командировали, чтобы народу доказательства представить. Все данные привез — выгодное дело. А поди же! Лаврен уперся — и ни в какую. Табак, говорит, отрава и гибель здоровью молодого подрастающего поколения. Вишь, куда хватил! Настроил народ против и все собрание за собой волокет. А с артелью чего сделаешь? Над нами теперь в районе потешаются, бестабашниками величают. Вот и сеем свеколку замест табаку. А ты думаешь, с ней легко? За свеклой уходу больше, чем за капризной девкой.

— Но при чем же тут усы? — перебил Жихарев.

— Эка, беспонятный! Русским же языком объясняю… авторитетность-то Лаврен через усы приобрел! Без эдаких усов кто бы его, косого черта, слушать стал! К тому же и голос — труба ерихонская. Заговорит — всем слышно, хоть в клубе, хоть на улице. Нет нам от него житья. А меня он скоро в гроб вгонит. Ни проходу, ни проезду. Не знаю, как сегодня не зашел, а то каждый раз придет и давай донимать. Ты, говорит, сдохнешь, если не бросишь свою трубку. Табак, мол, страшный яд. Одной каплей можно лошадь отравить. Бессовестное вранье, конечно. Я сколько яду этого проглотил — и ничего! А он: давай в печку брошу! Такую трубку — и в печку! За нее петух и курица бродячему цыгану дадены еще в тридцать втором году. Девять лет пользую, и она с каждым годом крепче делается. Ей теперь и цены-то нет! Прокуренная! Аромат за версту. Варвар ты, говорю, кулугур несчастный, что тебе далась моя трубка!

Вошел Свиридов.

— Что за крик? — весело спросил он.

— Никакого крику, Митрий Ульяныч, — спокойно пояснил Тугоухов. — Просвещаю молодого человека насчет наших колхозных дел. Интерву, так сказать, даю.

— Чего, чего? — не понял Свиридов.

— Ну, как это по-газетному, — Тугоухов просительно повернулся к Жихареву. — Интерву, что ли?

Жихарев снисходительно усмехнулся.

— Интервью, — пояснил он.

— Во-во! — обрадовался подсказке Тугоухов.

— Небось наплел тут… Его только послушать. Ну, поехали, товарищ Жихарев! — обратился Свиридов к корреспонденту.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Шагах в десяти от грейдера стоит серая дощатая будка на небольших металлических колесах. Кругом ярко-зеленая стрельчатая весенняя травка вперемежку с огненно-желтыми одуванчиками. На цветастом ковре этом в беспорядке валяются черные детали, гайки, болты, костыли, гаечные ключи. Возле будки — ведро с солидолом, похожим на топленое коровье масло, бидоны с керосином, две бочки горючего. Чуть поодаль — четыре трактора с прицепными сеялками. Это стан тракторной бригады.

Посреди лужайки дымит печурка, вырытая в земле. Над огнем в котле внушительных размеров варится каша. Ее то и дело помешивает повариха Луша — рябоватая, неопределенных лет женщина, в светло-синем выцветшем платочке, с концами, торчащими на затылке, словно два заячьих уха.