О чем они мечтали

Звякнув затвором, он прицелился. Невозможно было спокойно выносить бахвальство этого сытого, пьяного идиота (теперь уже ясно стало, что немец пьян). Учащенные толчки сердца распирали грудь, и руки слегка дрожали. Ершов с трудом поймал на мушку фашиста, нажал спусковой крючок. Щелкнул выстрел. Почти одновременно выстрелил и Чернов.

Выронив из рук кочан, немец качнулся и, взмахнув белой тряпкой, упал навзничь. «Кто же из нас его подстрелил? — подумал Ершов. — Скорей всего, Алексей Петрович. Я слишком волновался… Да не все ли равно кто! Больше не будут таких «парламентеров» посылать».

С того берега застрочил пулемет, разорвав окрестную, такую мирную, совсем не военную тишину. В звонком татаканье его чуялась угрожающая озлобленность. Над Ершовым тоненько запели пули. Он медленно опустился вниз, где уже сидел Скиба, присел рядом, криво усмехнулся:

— Видал, Кузьма, якой вин, нимец нынешний? Москву собирается забрать. Нас с тобой зайцами считает. Капустой угощает! Да не своей, а нашей же капустой. Может, пойдем к нему в гости? Побратаемось?

Кузьма глухо отозвался:

— Шутковав вин. А теперь гляди як обозлился… из пулемета жарит. Вона як пульки вжикають! Не надо было трогать его!

Ершов растаращенными глазами обалдело уставился на него.

— Да ты что? — сердито заговорил он. — Дурачок? Или дурачком прикидываешься? Тут же война!

— Понимаю, шо война. Ну и бей, коли вин бье. А вин не трогае — и ты не тронь. Вин же без ружья, с билой тряпкой. Батько говорив, яки с билой тряпкой, тих убивать не треба.

— Черт знает что ты городишь, Кузьма! — возмутился Ершов. — Евангелист или баптист ты? Случаем, в секте какой-нибудь не состоишь?

Скиба совершенно серьезно ответил:

— Ни! В секте не состою. Православный я, крещеный.

— Ты же пойми, чудило гороховое: немец теперь совсем не тот, с которым наши батьки воевали. Он гитлеровцем стал. А Гитлер — это знаешь кто такой?

И Ершов произнес целую пропагандистскую речь. Скиба молчал, напряженно прислушиваясь, не начался ли бой, не пошли ли немцы в наступление. Пойдут — тогда не миновать биться, да, может, врукопашную, что особенно страшило его.

Но ни в тот раз, ни на второй день фашисты в наступление не пошли. На передовой всего полка и днем и ночью опять было тихо. Правда, кое-где иногда раздавались отдельные выстрелы, будто кто-нибудь охотился. Солдаты тихо жили мирной жизнью, подчас совсем забывая, что они на передовой линии.

5

С тех пор как Ивана Тугоухова назначили связным, весь день у него уходил на выполнение различных заданий. Он легко и быстро втянулся в этот труд, то и дело сновал по траншее туда-сюда, словно челнок в кроснах. Так как затишье пока не нарушалось, Иван частенько ходил по открытой местности в рост.

Иногда он забегал к Ершову — повидаться, покурить.

— По-дурацки я жил, Алеша, — однажды разоткровенничался он. — Мне бы отца послушаться да учиться. Очень ему хотелось, чтоб я высшее образование имел. А я гулял, охотился, рыбачил, за девками волочился. Сам не знал, куда себя девать. Наверно, плохо то, что я один у родителей. Получалось, как в той присказке: «Руки, ноги — на дороге, голова — в кусту… я у батюшки, у матушки дураком расту».

Ершов засмеялся:

— Сильна прибаутка. Но она, брат, и меня касается, хотя я рос без батюшки, без матушки. Насчет высшего образования мы с тобой, Иван, оба маху дали. Увы, запоздалая самокритика!

— Я ведь одно время хотел поступить, — продолжал Иван. — Экзамен было поехал сдавать… на физико-математический. Посмотрел программу всех пяти курсов — и волосы дыбом встали: чуть не полсотни предметов выучить за пять лет! А на что мне столько?! Я думал: раз физико-математический, то главным образом математика, физика, ну еще история, химия.

— А у тебя к чему больше склонность?

— Математику люблю. Физику тоже, но не так… Наверно, я в батю. Он все действия арифметики в уме решает.

— Это я знаю, — сказал Ершов. — Ну и что же? Экзамены ты выдержал?

— Нет. Не стал. Спросил ректора: можно, мол, учиться, чтоб не все предметы проходить, а только те, которые мне нужны и интересны? А он: «Молодой человек! Здесь университет, а не цирк!»

— Это ты огорошил ректора! — заметил Ершов с улыбкой.

— По глупости, — самокритично сказал Иван. — Но кончится война, — все равно поступлю я на этот физико-математический. Теперь меня не испугают и сто предметов.

На прощанье Ершов предупредил Ивана:

— Ты, Ваня, не форси. Видал я, как во весь рост идешь. Зачем? Это же фронт. Сейчас ни звука, а через минуту какой-нибудь сумасшедший фашист возьмет для-ради забавы и пульнет. Лучше ползай. Не жалей казенных штанов и гимнастерки… и не ленись, если хочешь на физико-математический.

— Не в гимнастерке дело и… не в лени, — добродушно улыбался Иван, сверкая крупными белыми зубами. — Не рожден я ползать! Натура протестует.

6