О чем они мечтали

Лейтенант поначалу рассердился: с убитого товарища снимать сапоги? Это же мародерство! И Ершов упрекнул Скибу: православный, в бога верует, а бойца хочет босым отправить на тот свет.

— И зовсим не босым… я же его в свои ботинки обую, — сказал Скиба.

Тогда Снимщиков махнул рукой:

— Меняй, да поживей.

Ершов поглядел на обтерханные, старые ботинки Скибы, потом на сапоги Ивана: разница была разительная. Но тут же заметил: в ступне сапоги гораздо меньше ботинок.

— Не выйдет, Кузьма. У Ивана нога человечья, а у тебя слоновья.

Кузьма сломал веточку сирени, смерил свои ботинки и сапоги Ивана. Разочарованно почесал затылок:

— Видно, правда твоя, Василич… маловаты мне Ивановы сапоги.

А Ершов долго стоял неподвижно возле безжизненного тела земляка, пристально вглядываясь в знакомое лицо, ставшее теперь как бы совсем иным. Смуглое, загорелое, оно лимонно пожелтело, прикрытые пальцами Скибы веки и плотно сжатые губы посинели. Только волосы какими были черными, такими и остались как у живого, а возле ушей, уже отросшие после стрижки первых дней мобилизации, немного кудрявились. «Был парень бодрый, сильный, собирался математику изучать и… вот нет его! В одно мгновение не стало… от какого-то малюсенького кусочка металла. Какая нелепость!»

Руки Ивана лейтенант Снимщиков хотел вытянуть по швам: он же боец, а не старуха какая-нибудь. Но Скиба авторитетно заявил: мертвому так не полагается. И при молчаливом согласии лейтенанта сложил руки Ивана на груди крест-накрест. Когда закопали гроб, дали три залпа из двух винтовок и одного пистолета. Так распорядился командир роты Новиков.

На могиле поставили березовый неотесанный столб с прибитой ржавыми гвоздями сосновой дощечкой, на которой Ершов химическим фиолетовым карандашом тщательно, крупными печатными буквами написал имя, отчество, место и время рождения бойца, погибшего «геройской смертью от злодейской пули фашиста 18 июля 1941 года». Внизу таким же шрифтом Ершов добавил: «Мы отомстим за тебя, Иван Демьянович!»

При возвращении в свои окопы Ершов думал: «Что я напишу Демьяну Фомичу, матери, невесте Ивана? Давно ли мы с ним писали домой, что живы, здоровы! Прав, наверно, Скиба: нельзя так писать отсюда!»

Снимщиков, видимо, заметил переживания и настроение Ершова.

— Тугоухов — родня тебе? — спросил он.

Ершов тихо ответил:

— Земляк.

— Отец, мать у него есть?

— Есть.

— А невеста?

— И невеста есть.

— Жалко тебе Ивана?

— Очень.

— Мне тоже. Если в бою гибнет боец — жалко, но не так. Бой есть бой… сражение… азарт. А когда вот этак, как Иван… Ну, да что теперь! Ты давай-ка зайди ко мне. Напишем письмо его родителям.

И Скиба дальше пошел один, а Ершов завернул в блиндаж командира взвода. Он сам принимал участие в строительстве этого блиндажа, но в отстроенном был впервые. Когда по четырем высоким ступеням сошли вниз, Снимщиков зажигалкой засветил толстую длинную свечку, стоявшую на небольшом столике. У стен — доски, вроде нар, на них настлано сено, видимо, принесенное из села. Возле столика — три табуретки. Примитивный, пещерный уют, но все же Ершову показалось, что в блиндаже во много раз лучше, нежели в окопе.

— Садись! — сказал Снимщиков, кладя на столик большой блокнот и карандаш.

И они сочинили такое письмо:

«Дорогие Демьян Фомич и Акулина Власьевна!

С душевной болью сообщаем вам, что сын ваш Иван Демьянович Тугоухов 18 июля 1941 года погиб геройской смертью при исполнении своих солдатских обязанностей. Иван Демьянович был прекрасным бойцом, горячо любил свою Родину, Коммунистическую партию, Советскую власть и вас, своих бесценных родителей. Фашистская пуля сразила его.

Вся наша воинская часть скорбит над прахом юного героя и клянется мстить за безвременную гибель Ивана Демьяновича Тугоухова фашистским извергам до последней капли крови.

Похоронен Иван Демьянович в селе Милославском, Смоленской области, на церковном кладбище, рядом с могилой дьякона Боголепова, к востоку от последнего. На могиле дьякона есть каменная плита с надписью.

Командир взвода Н-ской части Ан. Снимщиков.

Красноармеец А. Ершов».