О чем они мечтали

— Ох ты! — всполошенно воскликнул Половнев. — И сильно разбомбили?

— Цехов не повредили… во дворе упало несколько бомб…

— Стало быть, уже и сюда достигают. Что же это творится? Колошматит нас немец. До коих же пор так будет, Владимир Дмитрич?

Никитин не ответил и нажал на одну из кнопок на столе, который показался вдруг Половневу непомерно просторным и пустым, несмотря на то что на нем умещалось порядочно всякой всячины: какой-то замысловатый, похоже из нержавеющей стали, чернильный прибор с двумя чернильницами, сбоку прибора — бронзовая статуэтка рабочего с молотом, опущенным к ноге; настольный календарь, две карандашницы с воинственно торчащими пиками кверху отточенных разноцветных карандашей; стопка синих папок.

Вошел помощник и остановился у порога.

— Много там народу? — спросил Никитин, кивнув в сторону приемной.

— Восемь человек, — ответил помощник.

— Извинись от моего имени и попроси всех прийти вечером. Распиши — кому когда. Начнем в семь. А сейчас мы побеседуем с Петром Филиппычем, потом я поеду в военный округ. Предупреди шофера, чтобы не отлучался. И насчет обеда для нас двоих распорядись… Понял?

— Все понял, Владимир Дмитрич, — сказал помощник и удалился, закрыв за собой дверь на замок, о чем Половнев догадался по звуку звонко щелкнувшего запора.

«Чудно! — подумал он, внутренне усмехаясь и немножко волнуясь. — При закрытых дверях со мной разговор! Не иначе, стружку снимать начнет. Они умеют это делать — володимирцы да нижегородцы… исстари народ мастеровитый».

Но Никитин вдруг объявил: надо немного передохнуть.

— С девяти утра, не вставая, сижу, — сказал он и, взяв снова Половнева под руку, повел с собой через другую, небольшую дверь, ничем не обитую, сделанную из дуба или под дуб. Дверь эта была в противоположной стене от главного входа. Половнев до той поры не замечал ее.

5

После обеда вернулись в кабинет. Усадив Половнева на стул за длинным столом, стоящим в зале, Никитин сказал:

— Ты сиди, а я похожу. Врачи велят больше двигаться, чтоб не полнеть. Видишь? — Он слегка тронул ремень на своем действительно полнеющем животе. — Да некогда и негде двигаться. Вот я иногда и хожу, благо кабинет просторный. Сейчас мы с тобой как следует поговорим, но сначала закурим.

Никитин протянул Половневу раскрытый бронзовый портсигар. Половнев взял папироску и стал потихоньку разминать ее пальцами.

Захлопнув и положив в карман брюк портсигар, Никитин сказал:

— Помнится, ты курил трубку, когда мы с тобой на бревне сидели… не стесняйся, можно и здесь.

— Она у меня с махоркой… надымлю, — хмуро отозвался Половнев.

— Ничего. Окна-то открыты, вытянет.

— Нет уж, я лучше папироску.

Минуты две курили молча. Половнев сидел на мягком стуле с высокой спинкой. Стул казался ему слишком мягким и неудобным. Никитин расхаживал по кабинету четким, почти строевым шагом. Ладно сшитые юфтевые сапоги слегка поскрипывали. На вид ему было лет сорок. Он чуть повыше и, пожалуй, пошире, а главное, пополней Половнева. Незаметно поглядывая на него, Петр Филиппович любовался им: всем человек взял — и статностью, и выправкой, и лицо симпатичное. Да и умный, видать. Приятно было думать, что во главе коммунистов области такой хороший и умный человек. Одно смущало: почему он оттягивает настоящий разговор? И о чем будет этот разговор? Может, что-нибудь секретное? Или тяжелое для Петра Филипповича? Тогда зачем и почему радушный прием с обедом? Подход?

Не останавливаясь, Никитин наконец нарушил молчание.

— Григорий Петрович Половнев, слесарь-инструментальщик завода имени Дзержинского, — твой сын? — проходя мимо сидевшего Половнева и удаляясь в сторону большой выходной двери, спросил он.

Половнев слегка вздрогнул: не случилось ли чего с Гришей?

— Да, — ответил он, повернувшись и глядя Никитину в спину. — А вы знаете его?

— Еще бы не знать! Чудесный коммунист, стахановец. Родина и партия должны спасибо тебе сказать, что вырастил и воспитал такого сына. Он ведь добровольно ушел в армию. Это тебе известно? — Теперь Никитин шел обратно и пристально взглянул на гостя.

— Известно. — Половнев все сильней начинал волноваться. — А вы почему вспомнили его?

— Как же не вспоминать! Сын твой на войну пошел не без моего содействия. Партком и райком не пускали Григория Петровича. Замечательный работник высокой квалификации. У него была бронь. Но он так настойчиво добивался… и я помог ему. Наверно, ты рассердишься.

— Почему я должен рассердиться?

— Да как же! Молодой человек… семейный… двое детей, а я разрешил снять с брони.

— Ну, Григорий-то не такой уж молодой.

— А тебе только очень молодых жалко?

— Всех жалко, Владимир Дмитрич, — со вздохом сказал Половнев. — Но что же поделать! Война, государство наше в большой опасности. Тут уж не до жалости.

И подумал: «Все-таки Александр Егорыч доложил о нашем июльском разговоре. Вот сейчас и начнет стариковские мозги мои вправлять секретарь областного комитета партии. Затем, похоже, и вызвал!»

Никитин снова искоса посмотрел на Половнева, некоторое время помолчал, потом спросил:

— Писем от Григория не получал?