О чем они мечтали

— И конечно, Галя в числе передовых. Стахановка, — уверенно заметил Жихарев.

— Неплохо трудится, — сдержанно сказал Половнев. — Только вы не вздумайте писать…

— Почему же?

— Да неудобно как-то… Вроде я дочь нахваливаю. И потом, вы по весне уже писали об ней.

— Я же не напишу, что вы дали мне сведения. Напишу, что будто ездил в вашу Даниловку.

— А разве так можно?

— Разумеется. Впрочем, не исключено, на денек я съезжу… Вы надолго в город?

— Не знаю… Как дела обернутся.

— А какие дела? Не секрет?

Половнев подумал: «Сказать ему? Нет, пожалуй, не надо».

— Да разные, — ответил он.

— Колхозные? Личные?

— Колхозные.

Хотелось спросить, почему он, Жихарев, не призван в армию, но не решился, вернее, постеснялся. «Значит, наверно, оставлен по какой-то причине!»

Они просидели около часа, и Жихарев, в сущности, взял у Половнева своеобразное интервью. А под конец спросил, собирается ли Галя учиться в университете. Узнав, что не собирается, выразил сожаление. Хотел было сообщить Петру Филипповичу, что договорился с Масленниковым о зачислении Гали в областной хор народной песни, да вовремя спохватился: Петр Филиппович был ведь против, чтобы дочь стала певицей. И промолчал.

4

В приемной первого секретаря обкома партии Половневу не пришлось долго ждать. Как только он доложился помощнику — молодому человеку лет тридцати, в белой рубашке, заправленной в серые брюки, — тот сейчас же пошел в кабинет. Оттуда вернулся минуты через две, пропуская впереди себя военных — одного с двумя ромбами, другого с тремя шпалами. Не прикрывая огромной тяжелой двери, обшитой черной кожей, приветливо пригласил:

— Пожалуйста, товарищ Половнев.

Кабинет Никитина удивил своей обширностью: комната с высоким белым потолком, чуть поменьше зала даниловского клуба. Посредине — два длинных стола, накрытых плотными зелеными скатертями, обставленных мягкими стульями с высокими спинками. Стулья обиты черной кожей, такой, какая на дверях.

Бросалась в глаза большая картина, написанная красками, изображавшая Ленина и Сталина, сидевших рядом на диване из ивовых или еще каких-то других очищенных белых прутьев. Она висела на противоположной от входа стене, над креслом секретаря. На стенах справа и слева — тоже в красках — портреты Калинина и Молотова.

Никитин встал из-за стола и быстро зашагал навстречу с дружелюбной улыбкой. На нем были полувоенная цвета хаки гимнастерка с отложным воротом, подпоясанная коричневым широким ремнем, и синие брюки с небольшим галифе, до блеска начищенные сапоги с невысокими голенищами.

Подойдя, он обеими руками крепко сжал руку Половнева:

— Здравствуй, Петр Филиппович. По совести сказать, не ожидал, что сегодня приедешь. Вчера только позвонили мы Александру Егоровичу. Думал: пока соберешься… Поутру сегодня даже пожалел: короткий срок назначил. А ты вон как! По-военному!

— Так время-то военное, Владимир Дмитрич!

Половнев остановившись, прямо, открыто черными глазами смотрел на секретаря обкома партии, ответно улыбаясь, и жесткие подстриженные усы его слегка подрагивали.

Он видел Никитина второй раз. Но в первый, по лету прошлого года, как следует не разглядел, потому что дело было под вечер и беседовали они сидючи бок о бок на дубовом кругляке, из-за чего он мог смотреть на Никитина больше в профиль.

А теперь он весь перед Половневым. Отчетливо было видно, что лицо секретаря обкома такое же немного монголоидное, как у Демина, сравнение с которым само собой напрашивалось: районный и областной секретари немного смахивали друг на друга и одинаково по-нижегородски-владимирски окали, с той только разницей, что голос у Никитина побасовитей, да и, разговаривая, он не прищуривал глаза, как делал Демин.

Никитин мягко взял Половнева под руку, провел к своему столу и усадил на такой же стул, какие стояли вокруг длинных столов посреди кабинета, а сам сел в большое мягкое кожаное кресло и почти утонул в нем, несмотря на свой выше среднего рост и изрядную объемность широкоплечего корпуса.

— Когда прибыл? — спросил он, усевшись и доверчиво, с явным расположением глядя на Половнева.

Половнев ответил, что приехал с резервным паровозом. Если бы не паровоз этот — опоздал бы часа на два, а то прибыл заблаговременно. Успел даже по городу побродить, посмотреть.

— Какое же впечатление от города?

— Тяжелое, Владимир Дмитрич! Очень тяжелое.

Никитин ворохнулся в кресле, в карих глазах его появилось не то вопросительное недоумение, не то настороженность.

— Тяжелое? Это почему же?

— По некоторым улицам — заграждения, колючая проволока… будто неприятель совсем близко… Неужели дела на фронте так плохи, что немец и до нашей области может добраться, как в восемнадцатом?

— Восемнадцатый не должен повториться, — сумрачно сказал Никитин. — Но есть указание быть готовыми ко всему… Вот мы и подготовились. Как по-твоему?

— Да неплохо… Город вроде ощетинился. Даже на крышах пулеметы, и люди около них… Будто не сегодня завтра сражение начнется.

— На крышах не простые пулеметы, а зенитные… противовоздушная оборона, — пояснил Никитин. — В августе уже два налета было… авиазавод бомбили.