О чем они мечтали

К священному писанию Аникея Панфиловича особенно сильно потянуло в тридцать втором году, когда он почувствовал, что старому укладу жизни, при котором можно быть богатым и иметь почет на селе, пришел конец. В то же время представилось, что крушение его надежд не случайно, что он, Аникей Панфилов, наказан богом за грехи. А то, что ему удалось избежать высылки, утверждало в мысли: господь не совсем еще на него прогневался и наказал временно, ради исправления. «Прежняя жизня может вернуться». Грехов у Травушкина было много: и обман, и воровство, и прелюбодеяние. Но главным грехом своим он считал охлаждение к церкви, к молитвам. В церковь еще до революции ходил редко — на рождество, великим постом, во время говения и на пасху. А после революции как-то так получилось, что постепенно, незаметно перезабыл даже такие молитвы, как «Отче наш», «Богородицу», не говоря о «Верую», молитве довольно длинной. И он ревностно принялся исправлять свою оплошность, стал истово молиться, класть земные поклоны перед иконами, читать священное писание, надеясь таким усердием заслужить у «всевышнего» скорейшего возврата к той хорошей и счастливой жизни, какой жил когда-то и которая так часто вспоминалась, особенно в последнее время. Прошлое имело над Травушкиным неодолимую власть, и он не мог освободиться от видений пережитого, картин своего детства, уличных гуляний, женитьбы. Всегда он жил в достатке, не зная ни забот, ни нужды благодаря отцу. Отец был хоть из крестьян, но человек мастеровой, ходовый: и плотник, и сапожник, и слесарь, и кузнец. Несмотря на то что семья была большая, Панфил ухитрялся прокормить ее, обуть, одеть не хуже многих богачей. У него было четыре дочери, и всех он выдал замуж за богатых мужиков окрестных сел с приличным приданым.

Каким образом у Панфила так получалось — никто в точности не знал. А слухи ходили разные. Одни говорили, будто Панфил клад нашел в Лебяжьем овраге, другие — что смолоду в этом же овраге какого-то проезжего купца прирезал. Аникей Панфилович склонен был больше верить третьему слуху: будто Панфил с барыней слюбился, будто из-за него она даже Петербург покинула и зиму и лето жила в имении, хотя сам Шевлягин наезжал в Даниловку редко.

И вот барыня-то и сделала Панфила богатым мужиком. Завел он себе мельницу-ветрянку, маслобойку, кузницу, мебельную мастерскую, снабжавшую красной мебелью помещиков и богачей округи. Говорили еще, что Шевлягина предлагала ему переселиться в имение и жить с ней как муж и жена и обещала в дворяне его произвести, но Панфил будто наотрез отказался, заявив, что не может бросить детей и жену, с которой по-православному повенчан, и что никогда не променяет мужицкого своего звания на дворянское.

Одно всем известно хорошо — перед смертью Панфил разделил свое богатство между сыновьями и дочерьми. Аникею досталось две доли: младший брат Никанор к тому времени работал уже в городе, на заводе, и от наследства отказался. Он даже на похороны отца не приехал. Казалось непонятным и диким отношение к отцу брата Никанора, который, бросив все, ушел в город. Аникей считал его сумасбродом.

Сделался Аникей поначалу довольно зажиточным середняком. А во время германской войны он круто пошел в гору. От армии ему удалось откупиться, и он пустился во все тяжкие: и хлебом торговал, и кожами, а главное, подрядился поставлять земству для фронта сапоги, валенки, полушубки, варежки. К концу шестнадцатого года его считали уже настоящим богачом, а сам он жадными глазами покашивался на Князев лес молодого Шевлягина, вступившего во владения отца, умершего в один год с Панфилом Травушкиным (жена старого Шевлягина умерла на два года раньше).

Пришла февральская революция. Хотя Травушкин был сторонником монархии, духом он не пал. Надеялся, что народ пошумит-пошумит, походит по улицам с кумачовыми флагами и утихомирится, а тем временем умные господа подыщут другого царя, поспособней и потверже Николашки. Николашка-то и в самом деле слабоват был: и войну не вовремя затеял, и царство не сумел в руках удержать.

Но царя нового так и не нашли, началась катавасия, целое лето деревня кипела через край, словно чугун с молоком на углях, а осенью и совсем полетело все вверх тормашками, и сами господа власть из рук выпустили. Делами стали заправлять большевики, на деревню посыпались ленинские декреты. Помещики поразбежались кто куда, землю их разрешено было делить между мужиками, но ни продавать, ни покупать ее уже было нельзя — запрещалось большевистским законом.