О чем они мечтали

В первые дни после Октябрьского переворота Травушкин старался не растеряться, не перечить мужикам, действовать заодно с ними. Больше того, он возглавил разгром шевлягинского имения, пережив при этом сладкое чувство мести за свою родную мать, у которой, в сущности, барыня отняла мужа. Аникей знал и помнил, какие страдания причиняла матери измена отца. С легким сердцем и с сознанием законного права он вместе с другими мужиками тащил к себе барское добро. И уже начинал думать Аникей, что переворот этот не такое уж плохое дело. Одного было жалко: Князев лес — вожделенная мечта его — оставался недоступным, потому что новая власть сделала его государственным заповедником. Потом в село начали слетаться, как орлы, по одному, по двое солдаты-большевики. И к весне восемнадцатого года их уже столько набралось в Даниловке, что они захватили все в свои руки. И заварилась новая заваруха! Землю переделили, у всех лишнюю отобрали. А у Травушкина даже мельницу взяли в пользу общества. Оставили ему только кузницу.

Ой, как ярко Травушкин помнит осень семнадцатого и весну восемнадцатого года! Ведь с тех пор и пошла вся жизнь наискосок, не по той колее, по какой ему хотелось.

Правда, в гражданскую будто отлегло немного. Почти все солдаты-большевики ушли на фронт, в селе остались только те из них, у кого не было либо руки, либо ноги. И у Травушкина затеплилась надежда, что генералы заберут Москву, свергнут большевиков и Ленина, повернут всю жизнь на старый лад и снова богатому дано будет право действовать на полный разворот капиталов и уменья. Провалились генералы, ни дна им, ни покрышки! До сих пор Аникей Панфилыч не может им простить этого провала. Свергни они тогда Советскую власть и большевиков — вся округа лежала бы теперь у ног Травушкина, первым человеком был бы он на селе и мужичишки за версту отвешивали бы ему поясные, а то и земные поклоны!

А вместо этого что вышло! Кто такой по нынешним временам Аникей Панфилыч Травушкин? Колхозник! Водовоз! И какой-нибудь Свиридов, чей батька, бывало, лебезил перед Панфилом Травушкиным, в ноги кланялся из-за пуда мучицы, теперь может накричать на Аникея Панфилыча!

И когда начинал думать обо всем этом, сердце Травушкина спекалось, как шкварка на горячей сковороде, и он с разъедающей душу невыносимой болью шептал: «О, будь вы все прокляты, анафемы окаянные! Когда же на вас кара придет? Когда же кончится это божеское наказание? Господи! Прости мои прегрешения, а им устрой содом и гоморру!»

Самое тяжелое было в том, что об этих своих мучительных переживаниях никому во всем селе не мог он откровенно поведать, не с кем было поделиться думами, не с кем душу отвести, кроме как с Ведмедем, потому что думы эти — вредные для Советской власти и доверять их никому нельзя, даже собственной супруге. Есть у него в городе верные люди, с которыми о многом можно поговорить откровенно, да ведь туда не наездишься.

2

Солнце поднялось уже довольно высоко и светит таково ласково да приятно, всему живому свет дает, всех пригревает. Под вишнями и сливами молодая игольчатая травка, кое-где усыпанная вишневыми лепестками, нежными и чистыми, как первые снежинки. Там и сям разбросаны золотые монеты цветущих одуванчиков. Птички разные с ветки на ветку порхают, щебечут звонко, жизни радуются, а у Травушкина темно на душе, как в глубоком колодце или в погребе. Поглядел на всю благодать, постоял, повздыхал. Сердце щемила непонятная тоска.

Ведмедь, увидя хозяина, приподнялся с земли, завилял хвостом и, раскрыв пасть, зевнул с повизгиванием.

— Жрать хочешь? — сердито спросил Травушкин и, вынув из кармана, швырнул псу кусок хлеба. — На, лопай!

Стал подшивать сапог — работа не клеилась, из рук валилась. Взял часослов, раскрыл на молитве Ефрема Сирина, вслух забормотал: «Господи, владыко живота моего… дух праздности, уныния не даждь ми».

Он не глядел в текст, хотя раскрытая книга лежала на коленях. Давно выучил молитву наизусть. Сегодня она производила на него какое-то особенное впечатление. Все слова ее были близки душе. Горечь, сожаление о неудавшейся жизни, раскаяние и другие смутные чувства переполняли его. Припоминал многие грехи свои: и пьянство, и блуд, и обиды, наносимые соседям, родным, жене. И даже в том сегодня раскаивался, что портил пищу на стане. Может, парни и девки, работавшие на севе, угодны богу, а он злился на них за то, что они хорошо и дружно трудились, испытывал удовольствие, когда они вместо испорченных щей или каши ели черный хлеб с солью и водой, потому что, наработавшись, сильно хотели есть. «Прости, господи! Пронеси беду мимо».