О чем они мечтали

— Вы уж, пожалуйста, не тесните старика, — убеждающе говорил он председателю. — Мы с вами не имеем оснований лишить его права на труд. Конституцию читали? Это во-первых. Во-вторых, предположим, ты верно рассуждаешь. Травушкин является носителем пережитков капитализма…

— Чего предполагать, Алексан Егорыч, — горячо перебил Свиридов. — Настоящий носитель и замаскированная контра! Мы-то знаем его сколько лет!

— Все равно, Дмитрий Ульяныч. Надо перевоспитывать человека. Легче всего голову отрубить, если эта голова думает не так, как мы с тобой. Но надо убеждением… Добейся, чтобы эта голова думала заодно с нами. Вот была бы победа!

— Голову ему рубить не собираюсь, — угрюмо и раздраженно сказал Свиридов. — Но и перевоспитывать не намерен. Да разве его перевоспитаешь? У него все мозги леший знает чем понабиты: и библия там, и псалтыри разные, и евангелие! Да что мне, только и делов с Травушкиным возиться? Пускай уж он сам перевоспитывается. А меня от такой обязанности увольте! Я уже докладывал вам… Или нехай его перевоспитывает секретарь нашей парторганизации.

— Половнев?

— Вот именно, — сказал Свиридов. — Его кровное дело перевоспитывать всяких.

— Ты же сам говорил, что между ними давнишние нелады.

— А я с Травушкиным тоже никогда в ладах особенных не жил, а теперь и подавно не собираюсь.

— Ну хорошо. А насчет работы как?

— Пускай работает. Только как Огоньков? Примет ли он его?

— А больше некуда?

— Куда же его? Сторожем разве? Ток новый готовим. Машины туда скоро посвезем.

— Вот и великолепно, — обрадованно сказал Демин, довольный тем, что наконец намечается выход из острого положения с Травушкиным. На том и порешили.

А Травушкин, проводив Демина, вошел в «келью», стал перед иконостасом на колени и, размашисто крестясь, выдохнул:

— Пронесло, кажись! Благодарю тя, господи! Не оставил еси раба твоего грешного. Под корень же могли подрезать!

История с пересолами стала понемногу забываться. Только в бригаде Огонькова иногда вспоминали о ней, да и то больше с шутками, со смехом.

— Эх, тетя Луша! Скушно как без Аникея Панфилыча! Так хочется просоленных щец! У тебя что-то насчет пересолов слабо получается. Скупишься, наверно, соли тебе жалко!

За столом смеялись. Луша махала рукой:

— Хватит вам. Чего вы его поминаете? Я без него вздохнула хоть!

Сторожем на ток Травушкин пошел охотно. Работа нетяжелая, народу на току покамест мало, он больше будет в одиночестве. После всех передряг и страхов, пережитых им в последние дни, это было как раз то, что ему и нужно. Тут будет спокойней и богу помолиться, и священное писание почитать. Одного он никак не мог забыть и понять: почему Ведмедь не тронул Демина, который гладил собаку, словно овечку? А может, и вправду пес остарел совсем и на свалку его пора?

«Да и сам я — того… старею! — с грустью и горечью подумал вдруг Травушкин. — Ничего уж я не могу… и ничего не сделать мне с ними… Не дождаться, видно, мне настоящей, хорошей жизни… Нет, не дождаться».

И на глазах у него выступили скупые слезы обиды на судьбу свою и на всю жизнь, сложившуюся совсем не так, как он когда-то мечтал.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Пелагея Афанасьевна Половнева проснулась от пения старого петуха. В избе было темно, едва заметно серели окошки. Вслед за петушиным криком на насесте зашевелились, загомонили куры.

Петр Филиппович лежал навзничь и слегка всхрапывал; не то в горле, не то в груди у него что-то шумно хрипело и свистело.

Пелагея поняла, что приближается утро. И сразу ее осадили думы о разных домашних делах, которые надо успеть переделать до ухода в поле: истопить печку, начистить и сварить картошки, проводить в стадо корову и овечек, дать корм поросенку, помыть горшки, простирнуть мужнину рабочую рубаху. И как только обо всем этом вспомнила, так почувствовала, что больше уже не заснет, хотя по времени с полчасика, а то и больше можно бы и вздремнуть. Но и вставать неловко, жалко мужа, спавшего с краю: станешь спускаться на пол, через него, — обязательно нарушишь ему предутренний сон.

Глядя в потолок и сдержанно дыша, она стала думать о замужней дочери Клавдии, живущей в Александровке, о старшем сыне Грише. И с дочерью и с сыном Пелагея давно не видалась, а сами они не навещают что-то родительский дом. Гриша хоть изредка письма пишет, а от Клавдии ни слуху ни духу. Недавно Галя ходила в Александровку, но Клавдию дома не застала, она уехала в город. Понятно, не зря, по делу, гляди, чего-нибудь продавать повезла. Клавдия — хозяйственная, у нее копейка из рук не вывернется.

Не переставало беспокоить и недавнее письмо Григория, в котором он извещал о рождении мальчика и приглашал к себе. Пелагея готова была тотчас же поехать, да Петр Филиппович просил подождать. У него, вишь ли, работы много. А в кузне ее всегда полно. Захотел бы — урвал два-три дня, отпустил же своего напарника Ершова, мог бы и Ершов тогда поработать один.

И Пелагея чувствовала, как в ней нарастает раздражение против мужа: никогда его не уговоришь сделать так, как надо, постоянно упрямится.