О чем они мечтали

Споры на все эти темы велись горячо и сумбурно. Юшков и Лисовский обычно поднимали такой гвалт, что посетители погребка начинали следить за ними с откровенным любопытством: а может, сейчас драка заварится? И некоторые, наверно, того и желали. Но драка не заваривалась, дискуссия прекращалась так же неожиданно, как и начиналась. Юшков вдруг поднимался и резким тоном говорил:

— Пошли, Бронислав! — И было похоже, будто он так рассердился на всех споривших, что не желает больше с ними ни сидеть за одним столом, ни разговаривать. Потом в сторону Жихарева мрачновато добавлял: — Извини, Георгий, у нас дело. Срочная работа. — И Ершову, уже совсем мягко: — Обложка на твою книжку готова. Приходи завтра, посмотришь, может, понравится. Впрочем, обязательно понравится! Лучше не сделают ни в Москве, ни в Питере, — он упорно называл Ленинград Питером, — не говоря о какой-нибудь Казани или Рязани. А за угощение спасибо! — Юшков пожимал руку Ершову и уходил, уводя за собой Лисовского.

Расплачиваться обычно приходилось Ершову, потому что у Жихарева в кармашке почти всегда оказывалось всего на два-три стакана портвейна.

Уезжая из Даниловки, Ершов взял с собой триста рублей из гонорара, который ему выдали за стихи, помещенные на «Литературной странице». Остальные деньги он употребил так: купил в раймаге материал на платья жене и Пелагее Афанасьевне, которую любил так же, как и Петра Филипповича, и считал ее второй матерью. Рублей двести оставил Наташе. Оставил бы больше, но она не взяла.

— Я — дома, мне они на что? А ты едешь в город, там без денег шагу не шагнешь.

Спустя две недели ему выдали зарплату и гонорар за два стихотворения, снова опубликованные благодаря стараниям Жихарева и Стебалова. И все эти денежки «просвистели», как говорится, в трубу! Остались в погребке, потому что вокруг Жихарева постоянно, словно оводы вокруг коня в жаркий летний день, вилась компания жаждущих выпить за чужой счет. Но Ершова мало тревожило быстрое «таяние» денег, и он чувствовал себя крезом: платил за все и за всех безотказно, что некоторым нравилось и принималось как должное.

Однако такая пьяная жизнь скоро опротивела ему. Время проходило бесплодно. Вернувшись из погребка в свой номер, они с Жихаревым не в состоянии были уже не только писать, а и читать, порой даже и разговаривать. Не раздеваясь, с трудом сняв лишь полуботинки, они, словно подстреленные, падали на кровати и тотчас засыпали. На другой день просыпались вялые, разбитые и оба вслух горько раскаивались, клялись друг другу, что это уже в самый наипоследний раз.

Ершов же при этом всегда вспоминал предостережение студентки Ольги насчет опасности быть втянутым в круг богемствующих, и ему становилось жутко. Именно все так и получалось, как она говорила! Но как вырваться из этого порочного круга? «Пропаду я тут! — с тревогой и страхом думал он иной раз. — От Жихарева мне теперь не отвязаться, а с ним нельзя не пить. Каждый раз он находит какой-либо благовидный предлог для выпивки, а я не могу сопротивляться. Характером, видать, слаб! Нет, назад, назад в Даниловку!» — восклицал он про себя, и его охватывала жгучая тоска по жене, дочурке, по своему селу. Чудилось, что только там он сможет опять жить хорошо, трезво, по-человечески. Помимо всего прочего, там же Галя Половнева.

Да, Галя! Вот кого ему недостает. Некому показать новые стихи, не с кем посоветоваться, несмотря на то что каждый день он встречается с писателями, журналистами, художниками. Сам он стесняется обратиться к кому-либо, а люди не догадываются послушать его. Он помнит, как о чудесном празднике, о вечере, когда большое собрание слушало его стихи. Но ведь по каждому новому стихотворению не будешь обращаться к собранию, да и мало новых стихов, очень мало! Кроме того, он нуждался в слушателе или читателе, который был бы душевно близок ему. Таких в городе пока не встречалось. Правда, первое время он пробовал читать Жихареву, почудилось, он может стать близким. Но, увы, скоро убедился, что ошибся. Обыкновенно, выслушав, Жихарев рассеянно бормотал:

— Гениально, Алеша, гениально!

Или приходил в беспричинный восторг:

— Замечательно! Это новое слово в советской поэзии! Но печатать не станут: не поймут!

И Ершов чувствовал, что восторг у друга не искренний, а хвалит, чтобы отвязаться.

Иногда стихотворение вполне удовлетворяло, по мнению Жихарева, требования печати, и он деловито произносил:

— Годится! Напечатаем в газете.

И стихотворение действительно печаталось.

Но Ершову нужны были не похвалы, не публикация. Ему хотелось, чтобы указывали на недостатки, всяческие слабости, на неправильные обороты речи, как нередко это делала Галя. Короче, Жихарев был не тем слушателем, в каком нуждался Ершов. Некоторые злободневно-политические стихи он показывал Стебалову, как бы отчитываясь ими за уход с работы раньше срока. Заведующий отделом тоже лишь восхищался. Вообще на обоих поэтов он смотрел как на какое-то чудо.