О чем они мечтали

— Во-первых, если она не дура, — не получится. Во-вторых, — Жихарев сердито нахмурился, — ежели ты сам монашеского ордена, это совсем не значит, что имеешь право портить мне поэтическое настроение проповедями целомудрия и нравственности. Послушать тебя — так от любви и поэзии ничего не останется, кроме скучной супружеской лямки. Любовь, верность во что бы то ни стало, и непременно до гробовой доски, и прочая мещанская дребедень! Нет, друже, это не по моей части, не для меня! Пока молод, пока кровь кипит в жилах, я буду пить и жизнью наслаждаться. Одну заповедь исповедую: что мне приятно, то и хорошо, то и нравственно. Я не метафизик какой-нибудь, не идеалист, а материалист!

— Любопытное понимание материализма! — сдержанно и немного сухо молвил Ершов. — Ты думаешь, девушке этой уж очень полезны и приятны твои эгоистические поползновения?

— Насчет пользы не знаю, а что приятны — за это я ручаюсь.

— Циник, неисправимый циник ты, Георгий! — грустным и подавленным тоном заключил Ершов, с укором глядя на друга. — Придется предупредить девушку… чтобы она была начеку и не доверяла твоему краснобайству.

— Ну, ты эти шутки оставь! — угрожающе сказал Жихарев. — Не суй свой длинный нос, куда тебя не просят!

— А я ей только стишок один прочту или перепишу и дам «на память», и она поймет, в чем дело.

— Какой такой стишок?

— А вот послушай. — И Ершов медленно прочел:

Ты перед ним, что стебель гибкий,
Он пред тобой, что лютый зверь.
Не соблазняй его улыбкой,
Молчи, когда стучится в дверь.
А если он ворвется силой,
За дверью стань и стереги:
Успеешь — в горнице немилой
Сухие стены подожги.
А если близок час позорный,
Ты повернись лицом к углу,
Свяжи узлом платок свой черный
И в черный узел спрячь иглу.
И пусть игла твоя вонзится
В ладони грубые, когда
В его руках ты будешь биться,
Крича от боли и стыда.

Стихотворение, видимо, озадачило Жихарева. Прослушав молча, со вниманием, он изумленно воскликнул:

— Ты что — подсмотрел?

— Чего подсмотрел? — не понял Ершов.

— Ну, на днях… было вроде этого. Она убирала соседний номер… и я действительно ворвался, как ты пишешь… и она не пускала… отбивалась… но игла? Игла придумана. Когда же ты успел написать? Тебя же в тот раз и в гостинице, кажется, не было, откуда ты узнал? Стихотворение, вообще-то говоря, ничего… Может, она пожаловалась тебе… может, сам за ней ухаживаешь?

Ершов загадочно улыбнулся:

— Стихотворение нравится?

— По содержанию — ханжеское, а впечатление производит. Но рифмы, рифмы! Когда я тебя научу избегать тривиальных и глагольных рифм? Что это такое: стереги — подожги, вонзиться — биться, зверь — дверь, когда — стыда!!! Однако ты не вздумай в самом деле давать его этой девушке, да еще со своими морализаторскими предисловиями… Лютый зверь! Надо же так! Какой же я зверь? И уж во всяком случае не лютый!

Ершов швырнул книгу на стол, схватился за живот, заливаясь смехом.

— Ой, не могу! — вскрикивал он. — Держи меня, Георгий, иначе со мной будет плохо!

Жихарев никогда не видал друга в таком веселом настроении.

— Ничего смешного… Что ты ржешь, мой конь ретивый?

— Да ведь стихотворение не мое! — немного успокаиваясь, вытирая платком выступившие слезы, сказал Ершов.

— А чье же?

— Того поэта, которого и ты только что цитировал.

— Блока?! — недоверчиво произнес Жихарев. — Не морочь мне голову! У Блока таких нет и не могло быть. Блок на эти вещи смотрел иначе… он поэт, а не ханжа!

— А хвастался, что любишь и знаешь его! — совсем успокаиваясь, проговорил Ершов с усмешкой. — Ладно, завтра я тебе достану в библиотеке… покажу. Что касается твоих взглядов на девушек и женщин, скажу откровенно, Георгий, они мне просто противны, — вдруг погрустнев, заключил он.

— Взгляды или девушки и женщины? — иронически спросил Жихарев.

— Именно взгляды, взгляды, Георгий! Ты аморальный тип, оказывается. До сих пор я думал, что ты только болтаешь всякую чепуху насчет женщин, а ты и в жизни нехороший… и уже атаковал эту милую девушку… Не знал я, что ты такой.

— А если бы знал? Не связывался бы, так я тебя понимаю?

— Пожалуй!

— Развяжись, пока не поздно… пока совсем не загубил этот аморальный тип, — и он, ткнув себя в грудь, указал затем пальцем на Ершова, — такого чистого и непорочного барашка. Ага, не можешь?

— Почему не могу?