О чем знает ветер

Энн говорила – будто очередное стихотворение декламировала. Взгляд ее был устремлен на пламя камина, она оставалась в моих объятиях – и я опять, опять позволил ее голосу, ее дивному умению обращаться со словами увести меня из моей реальности. Энн рассказывала историю Ойсина и Ниав по-новому, или это были новые Ойсин и Ниав – не важно. Я уяснил главное: время не плоское и не линейное. Оно многослойно, и каждый слой проницаем для других слоев. Время движется по кругу, точнее, по спирали. Его циклы разворачиваются, поколение за поколением, всё в том же пространстве.

– Я родилась в Америке в 1970 году, – продолжала Энн. – Мой папа – Деклан Галлахер, нареченный в честь деда с отцовской стороны. Моя мама – Ханна Киф, уроженка ирландского графства Корк, – она поехала в Нью-Йорк на каникулы, встретила папу и больше не вернулась домой. Хотя… не знаю. Может, и вернулась. Может, родина забрала ее, когда оба – папа и мама – погибли. Они утонули, Томас. Катались на яхте, попали в шторм и… Я их почти не помню. Мне было шесть лет. Как Оэну сейчас.

– Ты родилась… в тысяча девятьсот СЕМИДЕСЯТОМ?

Энн не ответила. Не зачастила, не сбилась. Вопрос остался висеть в воздухе, я остался сходить с ума от противоречия между тем, что воспринимал мой разум, и тем, о чем кричало сердце.

Дальше – больше. Энн выдала вовсе уж ни с чем не сообразную фразу:

– Мы с Оэном поменялись местами. Раньше он обо мне заботился, учил меня и воспитывал. Теперь всё наоборот…

Энн замолчала, видимо, сама потрясенная. Я раскачивал кресло. На краю сознания мельтешила мысль: вот странно, я вроде двигаюсь, но остаюсь на месте. Разум мой напоминал теперь стаю рассорившихся птиц.

– Мой дедушка недавно умер. Он родился и вырос в Дромахэре, но покинул Ирландию совсем молодым, чтобы больше не возвращаться. Раньше я не понимала. Всё канючила: поедем да поедем. Теперь, кажется, начинаю понимать. Дедушка знал эту историю, которую мы с тобой, Томас, проживаем, знал, еще когда я и на свет не появилась. Не пускал меня в Ирландию и сам не ехал, потому что боялся.

– Как звали твоего дедушку?

Я эти слова еле выговорил – челюсти суеверным ужасом сковало.

– Его звали Оэн. Оэн Деклан Галлахер. У меня не было человека ближе и дороже.

Голос ее надломился, и я стал молиться, чтобы повествование из притчи сделалось исповедью, а еще лучше – чтобы Энн вообще замолкла, стала просто женщиной в объятиях мужчины, пленительной женщиной. Но нет: она с собой справилась, она продолжала с нарастающим волнением.