Впрочем, заметим, что такой способ выбора слов, при котором определение описывает объект не в конкретных обстоятельствах, а в идеале, в мире мечты, характерен вовсе не только для фольклора. Когда-то я занималась языком русской поэзии начала XIX века, в частности чудесного и несчастного Батюшкова. Вот, к примеру, как пишет он о реке:
Современного читателя поражает здесь, конечно, сочетание «текущий кристалл». Подумать только, мы лишь недавно услышали о жидкокристаллических мониторах, а поэт, оказывается, все предвидел… Ничуть не бывало. Просто в идеальном мире вода кристально прозрачна, а значит, река –
Или вот еще пример. У Батюшкова есть строчка: «С медом пил розы на влажных устах». Поцелуй обозначен здесь метафорой «пить», и в этой ситуации то, что губы названы «влажными» применительно к моменту поцелуя, придает описанию совершенно излишний и вообще-то чуждый Батюшкову физиологизм. Но это так только на современный слух. В действительности автор вовсе не имел в виду соединять две идеи, да и тогдашнему читателю это не приходило голову. Здесь все по отдельности: «влажные уста» – прекрасные губы из мира мечты, и влагу с них никто не пьет; вопрос о том, как нужно «пить розы», тоже не возникает: речь всего лишь о том, что губы алые; а поцелуй сладок, отсюда и мед.
Батюшков, как и Жуковский, и Вяземский, принадлежали к школе, которую Пушкин назвал школой «гармонической точности». Замечательно, что критически статьи и переписка поэтов этой школы переполнены обличениями разного рода логических неточностей. Так, Вяземский писал о Ломоносове: «„Когда заря багряным оком / Румянец умножает роз“. „Багряное око“ – никуда не годится. Оно вовсе не поэтически означает воспаление в глазу и прямо относится до глазного врача». Или: «Ломоносов сказал: „Заря багряною рукою“! Это хорошо; только напоминает прачку, которая в декабре месяце моет белье в реке» («Старая записная книжка»). Как заметила Л. Я. Гинзбург (это сейчас читатель знает ее прежде всего как замечательного писателя и мыслителя, но официально она была литературоведом и писала, в частности, о поэтах пушкинского круга), «Розовоперстая заря» не смутила бы Вяземского, хотя это метафорическое образование более сложное, – зато имеющее за собой прочную традицию. «Багряная рука», «багряное око» – словосочетания непривычные; в них недостаточно затемнен первичный смысл, что привело к реализации метафоры, – с рационалистической точки зрения всегда комической и абсурдной (
Арзамасец Воейков писал о Пушкине: «„Дикий пламень“ – скоро мы станем писать: „ручной пламень“, „ласковый, вежливый пламень…“» Но ведь Воейков, комментирует Л. Я. Гинзбург, несомненно, не возражал бы против формулы – «пламень страсти», «любовный пламень». Воейков еще утверждал, что выражение «немой мрак» позволяет сказать также: «болтающий мрак… спорящий мрак, мрак, делающий неблагопристойные вопросы и не краснея на них отвечающий…». Просто даже интересно было бы показать Воейкову какое-нибудь стихотворение, скажем, Мандельштама. Современному читателю недовольство сочетанием «немой мрак» кажется даже не придиркой, а какой-то бессмыслицей.
Кстати о мраке, утренней заре и прочем. В детстве я, помню, прочитала в каком-то месте типа «Шестнадцатой страницы» «Литературной газеты»: «„Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…“ Интересно, где эта Эос делала себе маникюр?» Сейчас я заглянула в интернет и увидела, что эта шутка про богиню утренней зари повторяется, явно независимо, у разных авторов. Строчка Гомера сейчас многим кажется забавной, а вот Вяземского пурпурные пальцы богини зари не беспокоили, зато багряная рука зари рассмешила.
Это я все к чему. Язык – вовсе не только слова, фонетика, грамматика, а еще и те обыкновения, по которым мы соединяем смыслы друг с другом. И обыкновения эти, как и всё в языке, со временем меняются.
Наука и жизнь
С чужих слов
У Блока есть такие строки: