О чём речь

Русское слово отвага, согласно Фасмеру, восходит к немецкому wagen («рисковать») и попало в русский язык через польское и чешское посредство во второй половине XVII века. Первоначально оно указывало на отчаянную решимость, причем могло использоваться как в положительном, так и в отрицательном контексте. Для Петра, который мечтал превратить армию в отлаженный механизм, отвага была сомнительной воинской доблестью, граничащей с безответственностью. Он это слово недолюбливал. В рационалистическую екатерининскую эпоху уже общепринятым было мнение о том, что тактическая выучка и правильное оружие важнее для исхода битвы, чем персональная храбрость. Кстати, к врагам тогда как раз часто применялось слово отвага. Интересно, что Суворов придавал огромное значение смелости солдата как его способности держаться бодро, неробко отвечать начальству. Он полагал, что из запуганного крестьянина не получится настоящий солдат. Нужно сначала воспитать в нем хотя бы какое-то самосознание и достоинство. Отвага же не попала в число ключевых слов «Науки побеждать».

В XIX веке ситуация меняется. Осмысление итогов Отечественной войны и роли в ней «воинственного народа» – казаков – на фоне общих романтических устремлений того времени привело к тому, что понятие отваги оказалось очень даже востребованным. Чрезвычайно любил это слово, понятное дело, Денис Давыдов. С другой стороны, кавказский военный опыт и вся проблематика борьбы с дикими и гордыми горцами, в особенности популяризованная Бестужевым-Марлинским, повысили ценностный статус индивидуальной смелости и даже безрассудства. В результате всего этого слово отвага постепенно окрасилось исключительно положительно. Таковым оно осталось и в XX веке, только обросло новыми смыслами. Дикость из него постепенно ушла, сменившись чистотой помыслов. Как мы помним, Пастернак назвал отвагу даже «корнем красоты».

И вот я еще о чем подумала. В «Горе от ума» есть такой эпизод. Фамусов восторженно рассказывает об умеющем жить Максиме Петровиче, который нарочно оступается и падает, чтобы посмешить вышестоящих, и карьера его в полном порядке. Чацкий же оптимистично возражает, что никто не захочет

Хоть в раболепстве самом пылком
Теперь, чтобы смешить народ,
Отважно жертвовать затылком…

Очень хлестко, «пылкое раболепство» – смешно, и насчет затылка тоже обхохочешься. Но вот что интересно. И самому автору, и его герою Чацкому совсем не чужда была военная романтика. Но вот Грибоедов язвительно описывает угодничество и готовность подслужиться и согнуться вперегиб при помощи слова отважно, связанного тогда в первую очередь с образом всадника в бурке, который с жутким визгом мчится по горам, подняв над головой саблю, не ведая страха, не зная жалости. Так что для современников этот пассаж звучал еще намного гротескнее, чем для нас.

Заместительница

Моя в то время девятилетняя дочь спросила, что значит: «И будет карточка пылиться / На полке пожелтевших книг» из песни «На поле танки грохотали». Это мне напомнило, как заинтригован был знакомый иностранный профессор, увидевший в Москве надпись «Замена элементов питания». Я его разочаровала, объяснив, что речь всего лишь о батарейках в часах. Дочке я, естественно, сказала, что карточка – это фотография (как теперь говорят, фотка). Конечно, сразу напомнила:

Видишь – карточка помята,
В лыжных курточках щенята –
смерти ни одной

из песни Д. Сухарева «Альма-матер» (не знаю, кстати, почему через дефис, но так традиционно пишут по-русски). Разумеется, продекламировала и пастернаковское «Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет» («Заместительница»).

Да что там, моя питерская тетя до сих пор иногда называет фотографии карточками.

Дочь была совершенно удовлетворена, но сама я продолжала думать над словом карточка. Дело в том, что карточка, в принципе, – это прямоугольный кусочек картона (сейчас иногда не картона, а пластика), который что-то такое фиксирует, подтверждает, удостоверяет. Действительно, некоторым образом заместительница. Не мудрено, что со временем меняются те объекты, на которые это слово указывает. Вспоминается наблюдение В. Шендеровича:

Знаки времени

На дне рождения моей шестилетней дочери, в 1992 году, чинно беседовали два ее кавалера – сын журналиста и сын бизнесмена.

– У тебя есть визитная карточка? – поинтересовался сын журналиста.

– Только кредитная, – не переставая жевать, ответил сын бизнесмена.