О чём речь

Или, скажем, неприятность и неприятности скорее всего различаются не тем, что неприятность одна, а неприятностей непременно много. Дело в другом: если сказать «У меня неприятность», собеседник будет смотреть на вас выжидательно, готовый сочувственно выслушать рассказ о ваших злоключениях. Если же сказать: «У меня неприятности», то продолжение уже не обязательно. Человек может таким образом просто пояснять, почему опоздал на работу или не пойдет на банкет. И с другой стороны, продолжением фразы «У меня не приятности» может служить и указание всего на одну неприятность, а не толь ко на целый перечень. «У меня неприятности: компьютер сломался». Просто не приятность здесь – это что-то конкретное, неприятности же – нечто неопределенное. Или вот сравним фразы: «Какой у тебя план?» и «Какие у тебя планы?» Если я спрашиваю «Какой у тебя план?», я исхожу из того, что у собеседника есть в голове последовательность предполагаемых действий, и хочу выяснить, что это за последовательность. Если же я спрашиваю «Какие у тебя планы?», я интересуюсь видами собеседника на будущее в самом общем виде, никаких предвари тельных гипотез у меня нет: «Какие у тебя планы? Может, сходим куда-нибудь?»

Теперь вернемся к религиозным чувствам. Многим людям эта формулировка кажется немного странной: сколько, мол, религиозных чувств у человека? Не которые даже говорят, что защита религиозных чувств – это как защита честей и достоинств. Однако множественное число чувства выражает здесь не идею множественности, а скорее идею неопределенности, как в примерах с не приятностями и планами. Грубо говоря, оскорбить религиозное чувство – значит оскорбить человека в его вере. Точнее, религиозное чувство – это не со всем вера, а эмоциональное переживание веры или эмоциональная составляющая веры. Если же говорится, что человек оскорблен в религиозных чувствах (во множественном числе), это может указывать на очень широкий и неопределенный спектр эмоций. Например, человеку помешали испытывать умиление или усомнились в его моральном превосходстве над иноверцами. Или, скажем, поколебали его вековые предрассудки и суеверия, которые, может, он и не так уж сильно переживал, но которые придавали его жизни простоту и устойчивость.

Вот, например, что пишет нам философ Владимир Соловьев о религиозном чувстве:

Если там, среди представителей просвещения, остаток религиозно го чувства заставлял его бледнеть от богохульств передового литератора, то тут, в мертвом доме, это чувство должно было воскреснуть и обновиться под впе чатлением смиренной и благочестивой веры каторжников (В. С. Соловьев. Три речи в память Достоевского, 1881–1883).

Весьма показательная история с религиозным чувством произошла в России в начале прошлого века. Великий князь Константин Константинович Романов был, как известно, литератором, подписывавшим свои сочинения К. Р. И вот его драма «Царь иудейский» была запрещена к представлению на театре. По этому поводу есть совершенно замечательное письмо архиепископа Сергия (Страгородского) от 28 июля 1912 года (Одинцов М. И. Русские патриархи ХХ века. Судьбы Отечества и Церкви на страницах архивных документов, 1999). Автор пишет:

Вашему Императорскому Высочеству благоугодно было почтить меня письмом по вопросу о разрешении к сценической постановке драмы «Царь Иудейский».

Святейший Синод обсудил этот вопрос, пришел к заключению, что драма <…> излагает события, которых она касается, с соблю дением верности евангельскому повествованию и, проникнутая благоговейною настроенностью, может вызвать в душе верующего <…> много высоких, чистых переживаний, способных укрепить его веру и любовь к Пострадавшему за спасение мира.

Далее говорится о том, что в виде театральной постановки драма произведет на душу зрителя еще более благотворное влияние, однако на много большим будет вред, ибо драма,