О дивный новый мир. Слепец в Газе [Авторский сборник]

Мягко, так же как он брал в руки Томпи, и с той же самой нежностью, которая настолько тронула миссис Эмберли, он погладил волосы Элен и затем, когда ее всхлипывания начали стихать, коснулся пальцами другой руки ее предплечья. Снова и снова, с терпеливой регулярностью кормилицы, убаюкивающей ее, снова и снова… «По крайней мере триста раз», – думал он, перед тем как отважился на жест, который мог быть истолкован как любовный. Три сотни раз; и даже ласкам его пришлось видоизмениться на десятки ладов, как будто случайно, пока постепенно, непроизвольно рука, бывшая сперва у нее на плече, наконец стала впиваться все крепче ей в кожу, с той же самой материнской настойчивостью прильнула к ее груди, пока пальцы, методично передвигавшиеся по ее локонам, касались ушей, потом щек и губ и замирали, легко и невинно, наполненные энергией поцелуев, обещаний и близкой немоты, в конце концов снизошедших к ней из темноты в качестве награды за долготерпение.

Глава 25

20 мая 1931 г.

Это было еще одним «ударом». Фитцсиммонс, Джефрис, Джек Джонсон, Карпентьер, Демпси, Джин Танни – чемпионы приходили и уходили; но метафора, которой мистер Бивис описывал свои утраты, оставалась неизменной.

Да, это был тяжелый удар. И все же, как казалось Энтони, в воспоминаниях отца за обеденным столом о детских годах дяди Джеймса звучала почти триумфальная нота.

– Бедный Джеймс… у него были такие курчавые волосы. Nos et mutamur[163]. – Сожаление и ностальгия смешивались с некоторым удовлетворением – удовлетворением старика, обнаружившего, что он еще жив, еще способен ходить на похороны своих одногодков и тех, кто моложе, чем он. – Два года, – настаивал он. – Между мной и Джеймсом была разница почти в два года. В школе я был Бивис-старший. – Он с прискорбием покачал головой, но старые усталые глаза заблестели неукротимым светом. – Бедняга Джеймс! – Он вздохнул. – Мы не очень часто виделись в последние годы – со времени его перехода в другую веру. Как он мог? Это до сих пор терзает меня. Католик – он один из всех…

Энтони ничего не ответил. «Но в конце концов, – думал он, – это не так удивительно». Старик вырос атеистом толка Брэдлоу. Должно быть, был невыразимо счастлив, выставляя напоказ свой вызов космосу и бесплодное отчаяние. Но ему выпало несчастье родиться гомосексуалистом в то время, когда в этом было стыдно признаться даже самому себе. Врожденное извращение отравило ему всю жизнь. Превратило воображаемое и восторженное, как у мистера Пиквика, отчаяние в настоящую, обыденную трагедию. Несчастье и неврастения; старик наполовину сошел с ума. (Что не помешало ему стать первоклассным статистиком страхового общества.) Затем, во время войны, тучи немного рассеялись. Можно было быть добрым к раненым солдатам – быть добрым pro patria[164] и с чистой совестью. Энтони припомнил визиты дяди Джеймса к нему в госпиталь. Он приходил почти каждый день. Нагруженный дарами для дюжины приемных племянников так же, как и для родного. На его длинном меланхоличном лице в те дни царила постоянная улыбка. Но счастье никогда не бывает слишком долгим. Наступил мир, и после четырех райских лет ад стал казаться чернее, чем всегда. В 1923 году он перешел в лоно католической церкви, чего и следовало ожидать.

Но мистер Бивис просто не мог понять этого. Мысль о том, что Джеймс, окруженный иезуитами, Джеймс, преклонявший колена во время мессы, Джеймс лег в лурдский госпиталь с неоперабельной опухолью и, умирая, нашел утешение в религии, – наполняла его ужасом и изумлением.

– И все же, – сказал Энтони, – я восхищаюсь тем, как они помогают человеку расстаться с жизнью. Умирание – это совершенно животный процесс. Более животный, чем морская болезнь. – Он секунду помолчал, думая о последнем и самом мучительном часе дяди Джеймса. Тяжелое, носовое дыхание, рот, открытый, словно пещера, руки, скребущие простыню. – Как мудра была церковь, сделавшая из смерти таинство!

– Суета и фарс, – презрительно произнес мистер Бивис.

– Но гениальный фарс, – не поддавался Энтони. – Произведение искусства. Сама по себе процедура слегка напоминает переплытие Ла-Манша – только гораздо хуже. Но им удается превратить это во что-то действительно прекрасное и величественное. В основном для зрителя, конечно. Но, может быть, так же значимо и для исполнителя.

За столом наступило молчание. Горничная унесла грязные тарелки и подала десерт.

– Будете яблочный торт? – спросила Полин и надрезала корку.

– Яблочный пирог, моя дорогая. – Тон мистера Бивиса был суровым. – Когда ты усвоишь то, что торт всегда открыт? А то, что имеет корку, – пирог.

Каждый взял себе сливок и сахара.

– Кстати говоря, – внезапно сказала Полин, – вы слышали о миссис Фокс?

Энтони и мистер Бивис покачали головами.

– Мэгги Кларк вчера сказала мне. У нее случился удар.

– Ах бедная, бедная, – вздохнул мистер Бивис. Затем задумчиво: – Удивляюсь, как просто люди уходят из жизни, после того как становятся чем-то. Мне кажется, я видел ее не более полудюжины раз за последние двадцать лет. И вот, прежде чем…