О дивный новый мир. Слепец в Газе [Авторский сборник]

Приподнявшись на постели, Марк смотрел, как он входит, – маленькая, прямая фигура, шустро передвигающаяся; его голубые глаза ярко горели добротой и любопытством, а уголки рта готовы были изогнуться в улыбке.

– И как себя чувствует сегодня наш маленький пациент?

Бледное и все еще изможденное лицо Марка исказилось, изобразив яростно-сардоническую улыбку.

С табуретки, на которой он сидел рядом с постелью, Энтони бросил взгляд на Марка и вспомнил кротость этого лица три недели назад, при рассветном солнечном сиянии среди сосен. Кротость и примиренность. Но теперь жизнь возвратилась к нему, он благополучно выздоравливал, примиренность исчезла, оставив его озлобленным врагом всего мира. В его глазах поселилась вражда, вспыхивавшая всякий раз еще до того, как он был достаточно силен, чтобы заговорить. Вражда ко всем, кто появлялся рядом с ним, и особенно к старому Миллеру.

– Я не выношу, когда он начинает подмигивать, – сказал он один раз Энтони. – Никто не имеет права ходить здесь с таким видом, словно он ходячая реклама средств от запоров.

Но истинная причина ненависти Марка была другой. Он невзлюбил старого Миллера за то, что был зависим от него из-за неослабевающей и внимательной человеческой заботы. Бедный Марк! Как остро он страдал оттого, что ему приходилось принимать заботу, и еще больше оттого, что его физическое увечье заставляло его просить о ней! Как горько он отвергал даже сочувствие, если оно оказывалось кем-то, по отношению к кому он считал невозможным считать себя выше! Его нелюбовь к доктору родилась в тот самый момент, когда он пришел в сознание, и усиливалась с каждым днем, пока тот откладывал свой отъезд с тем, чтобы присматривать за Марком.

– Но почему бы вам не продолжить свой путь? – спрашивал он, и когда доктор отвечал, что он не торопится и хочет благополучно проводить его до берега и даже, поскольку он сам уезжал, через Ла-Манш до Англии, страстно протестовал, говоря, что его нога уже практически зажила, что не составит никакой трудности вернуться обратно в Пуэрто-Сан-Фелипе и что сам он, может быть, сядет на судно, идущее на север, и уедет в Лос-Анджелес.

Но доктор не уезжал, наблюдая за Марком и в перерывах выезжая в соседние деревни лечить больных. Для выздоравливающего это было дополнительным источником раздражения – хотя причину, по которой это так нервировало Марка, Энтони не мог до конца понять. Возможно, Марка раздражал тот факт, что не он является благодетелем индейцев. Но как бы то ни было, Стейтс не уставал поддразнивать старого Миллера его «маленькими пациентами».

Затем, спустя две недели после операции поступило известие о бесславном провале восстания дона Хорхе. Он был схвачен на удивление малым количеством охраны, моментально осужден и расстрелян вместе с шефом-лейтенантом. В сообщении также говорилось, что эти двое откалывали шутки, когда шли под конвоем к кладбищу, где уже рылись их собственные могилы.

– И он умер, – заметил Марк, – веря, что я в последний момент испугался и подвел его.

Эта мысль была для него еще одной раной.

– Если бы не это проклятое несчастье… – непрестанно повторял он. – Если бы я был там и мог бы советовать ему… Эта его сумасшедшая неосмотрительность! Вот почему он просил меня приехать. Он не доверял собственным суждениям. И я лежал в это время в вонючем свинарнике, когда бедный вояка шагал на расстрел на кладбище… – Откалывали шутки, когда он нюхал холодный утренний воздух. Huele al cimintero, Don Jaime[217]. Он бы тоже отколол шутку. Но вместо этого… Это была просто неудача, обыкновенное безумство провидения. Но провидение не позволило Марку дать выход своему горю. Под рукой были только доктор и Энтони. Его поведение по отношению к ним после новости о смерти дона Хорхе стало злобным и агрессивным… Словно он считал их лично ответственными за то, что случилось. Обоих, особенно доктора.

– Как идут ваши дела у постелей больных? – продолжал свое Марк тем же насмешливым тоном, которым спрашивал о маленьких пациентах.

– Боюсь, что ужасно, – добродушно ответил доктор Миллер, при этом снимая шляпу и садясь. – Они либо не имеют постелей, возле которых я должен быть – только одеяло на полу, – либо не говорят по-испански, а я не владею их диалектом. А как вы себя чувствуете? – спросил он.

– Я? – переспросил Марк тоном презрительного отвращения, как будто на него обрушилась волна сквернословия. – Очень хорошо, спасибо.

– Но слегка притворяется, как епископ Беркли [218], – вмешался Энтони. – Чувствует боль в колене, которого у него нет.

Марк бросил на него каменный, полный ненависти взгляд и затем отвел глаза и стал смотреть сквозь открытую дверь хижины на яркий вечерний пейзаж.

– Не боль, – холодно ответил он, хоть это и была боль, которую он описывал Энтони всего полчаса назад. – Просто ощущение того, что колено все еще здесь.

– Боюсь, это неизбежно. – Доктор покачал головой.

– Я и не предполагал, что этого не будет, – сказал Марк, словно с достоинством отвечая на упрек в бесчестии.