О дивный новый мир. Слепец в Газе [Авторский сборник]

– Что-нибудь интересное? – спросила она. Хольцман был самым информированным из всех изгнанных журналистов, у него всегда имелось что рассказать. – Что он там пишет?

Экки ответил не сразу, молча читая еще несколько секунд, затем свернул письмо и убрал его к себе в карман.

– Мах в Базеле, – наконец ответил он, глядя на нее.

– Мах? – повторила она. – Тот самый Людвиг Мах?

За последние несколько месяцев имя этого самого энергичного и бесстрашного из всех немецких товарищей, занятых в распространении коммунистической пропаганды и запрещенных известий, тотчас же стало для Элен знакомым и почти фантастическим, как имя какого-нибудь литературного или мифологического героя. То, что Людвиг Мах мог оказаться в Базеле, казалось так же невероятным, как и то, что там мог быть Одиссей, Один или Алый Цветок [220].

– Людвиг Мах из Штутгарта? – словно не веря переспросила она.

Экки кивнул.

– Мне нужно поехать и повидать его. Завтра.

Произнесенные медленно, с пафосом и немецким акцентом, слова имели странное свойство абсолютной безапелляционности. Даже самые случайные его реплики по-английски всегда звучали так, будто он говорил слова клятвы.

– Мне придется ехать, – повторил он.

Осторожно, тщательно произнесенный, каждый слог обладал одинаковой ценностью. Три тяжелых спондея, в то время как англичанин, как бы бесповоротно он ни решился на что-то, произнес бы фразу каким-нибудь кулдыкающим анапестом: мне-придет-ся-ехать. Если бы столь громоздкое, тарабарское высказывание, как она сама дразняще назвала это, было сделано другим человеком, Элен сочла бы его глупым. Но Экки это лишь прибавляло очарования. Ей казалось почти правильным и необходимым, чтобы этот человек, которым она (совершенно не принимая в расчет любовь) восхищалась и которого уважала более всех, кого она знала, был так трогательно нелеп.

«Если бы я не могла иногда посмеиваться над ним, – объясняла она себе, – все бы пошло прахом. Обыкновенное пустое обожание. Как религия. Как одна из лэндсирских собак. Смех делает все воздушным и разнообразным».

Слушая и глядя ему в лицо, одновременно нелепо-несведущее благодаря своей чистой и искренней серьезности, и героически-непоколебимое, Элен не в первый раз чувствовала, что вот-вот взорвется от смеха, а затем опустится на колени и станет целовать ему руки.

– Мне тоже придется ехать, – громко сказала она, пародируя его манеру говорить. Вначале он подумал, что она шутит; затем, когда он понял, что она не шутила, стал серьезным и начал возражать. Она устанет – ведь ехать придется третьим классом. Расходы. Но Элен внезапно стала вести себя как ее мать – избалованная женщина, чьи капризы должны были быть удовлетворены.

– Это будет так забавно, – возбужденно кричала она. – Такое приключение! – И когда он продолжал приводить аргументы против ее поездки, она разозлилась. – Но я хочу поехать с тобой, – упрямо повторила она. – Хочу.

Хольцман встретил их на вокзале, оказавшись не высоким, худощаво-подтянутым, что было бы свойственно выдающейся личности и как представляла его себе Элен, а низеньким, коренастым и со складкой жира на затылке, а между маленькими свиными глазками сидел рыхлый, бесформенный нос, похожий на картошку. Его рука, когда она пожала ее, была покрыта холодным потом, и она почувствовала себя оскверненной; украдкой, когда он не видел, она вытерла ее о свою юбку. Но еще хуже, чем внешность и потливые руки, было поведение этого человека. Ее присутствие, как она заметила, ошеломило его.

– Я не ожидал… – начал заикаться он, когда Экки представил ее, и его лицо на мгновение показалось распавшимся на отдельные черты от возбуждения. Затем, взяв себя в руки, он стал крайне вежливым и учтивым. Всю дорогу по платформе раздавалось gnädige Frau, lieber Ekki, unbeschreiblich froh[221]. Как будто он встречал их на сцене, подумала Элен. И вдобавок играл плохо, как второстепенный артист в третьесортной труппе. А как отвратительна была его нервозность! Человеку будто было нечего делать, кроме как подобным образом хихикать, жестикулировать и корчить рожи.

– Сплошные гримасы и ужимки, – проговорила она, едва открывая рот. Идя рядом с ним, она чувствовала себя окруженной плотным полем неприязни. Это жуткое создание за несколько минут испортило все удовольствие от путешествия. Она уже почти стала жалеть, что поехала. – Какой омерзительный человек! – тайком шепнула она Экки, пока Хольцман экстравагантно разыгрывал роль того, кто велит носильщику аккуратней обращаться с печатной машинкой.

– Тебе так кажется? – спросил Экки с искренним удивлением – Я не думал… – Он запнулся и покачал головой. Едва заметная хмурая морщинка омрачила его гладкий лоб. Но секунду спустя, прервав новые заверения Хольцмана в преданности и любви, он уже спрашивал, что Мах думает о теперешней ситуации в Германии, и когда Хольцман принялся давать ответ, сосредоточенно слушал.