О дивный новый мир. Слепец в Газе [Авторский сборник]

Наполовину рассердившись на него за бесчувственность и тупость, наполовину восхищаясь его способностью не обращать внимания на то, что ему казалось несущественным, Элен молча шла рядом с Экки. «Мужчины необыкновенный народ, – думала она. – И все-таки я тоже хочу быть такой».

Но вместо этого она позволила себе отвлекаться на лица прохожих, жесты и смешки; она тратила свои чувства на свиные глазки и складки жира. В это время миллионы мужчин, женщин и детей мерзли и голодали, подвергались эксплуатации, работали до изнеможения, терпели скотское обращение, словно они были простой тягловой силой, винтиками и рычагами; миллионы были вынуждены жить в постоянном страхе, нищете и отчаянии, их подвергали погромам и избиениям, доводили до безумия ложью и запугивали с помощью угроз и зуботычин, гнали, как бесчувственное быдло, по дороге на рынок и в конечном итоге на бойню. А она здесь ненавидела Хольцмана потому, что у него потели руки, вместо того чтобы испытывать к нему уважение за его дерзновение, за то, что он осмелился пострадать ради этих несчастных миллионов. Он мог себе позволить иметь потные руки; он жил в изгнании, рискуя жизнью, подвергался гонениям за свои убеждения, был воплощением справедливости и истины. Она уже стыдилась своего чувства, но в то же время не могла не думать, что жизнь у таких людей, как Экки, должно быть, чрезвычайно узка и ограниченна, невообразимо бесцветна. Жизнь в черно-белых тонах, подумалось ей, тяжелая, ясная и четкая, как гравюра Альбрехта Дюрера . В то время как ее была расплывчато-яркая, как у Тернера[222], Моне, дикарского Гогена. Но «ты похожа на полотно Гогена», сказал Энтони тем утром на раскаленной крыше, и здесь в прохладных сумерках, на Базельском вокзале она внезапно поморщилась, словно от физической боли.

«О, как ужасно! – сказала она про себя. – Как ужасно!»

– А трудовые лагеря, – спрашивал Экки, – что Мах говорит о настроениях в трудовых лагерях?

Выйдя с территории вокзала, они остановились.

– Может быть, начнем с того, что перетащим вещи в гостиницу? – предложил Экки.

Но Хольцман и слышать не хотел об этом.

– Нет, нет, вы должны прийти сразу, – настоял он. – Сразу ко мне домой. Мах ждет вас там. Мах неправильно поймет вас, если произойдет хоть какая-то задержка. – Но когда Экки согласился, он все еще непреклонно и нервозно стоял на краешке тротуара, как пловец, боящийся прыгнуть в воду. «Что случилось с этим человеком?» – нетерпеливо думала Элен, затем произнесла вслух.

– Ну, так почему мы не возьмем такси? – спросила она, забыв, что время такси давно уже прошло. Теперь ездили на трамваях или на автобусах. Но Гоген неумолимо влек ее обратно в прошлое; думать о такси казалось естественным.

Хольцман не ответил ей, но внезапно, с быстрыми, взволнованными движениями, свидетельствующими о том, что волею обстоятельств он вынужден принимать непопулярные решения, схватил Экки за руку и, отведя его в сторону, заговорил с ним шепотом. Элен увидела удивленно-рассерженный взгляд Экки. Его губы задергались; он, очевидно, спорил. Хольцман с улыбкой стал возражать, гладя его по плечу, словно надеясь таким образом склонить его к согласию.

В конце концов Экки закивал головой, и, повернувшись к Элен, сказал в своей обычной тяжелой, отрывистой манере.

– Он говорит, что Мах не хочет, чтобы кто-нибудь был рядом со мной.

– Не думает же он, что я выдам его нацистам? – негодующе спросила Элен.

– Дело не в тебе, – объяснил Экки. – Он не знает тебя. Если бы он знал, все было бы по-другому. Но так он боится. Он боится любого, кого он не знает. И его предосторожность вполне оправданна, – добавил он непререкаемо окончательным тоном, это значило, что вопрос был решен.

Сделав огромное усилие, чтобы подавить в себе недовольство и огорчение, Элен закивала головой.

– Ну хорошо, мы встретимся за обедом. Хотя зачем тогда я сюда приехала? – не могла не добавить она. – Не могу себе представить.

– Дорогая мисс Эмберли, chere consoeur, gnädige Frait…[223] – Хольцман сыпал буржуазными и коммунистическими любезностями на всех языках, которыми владел. – Es tut mir so leid. Простите, мне очень жаль. – У него в руках был его адрес. В половине первого. И если бы он только мог с самыми наилучшими намерениями посоветовать ей провести утро в Базеле…

Она сунула карточку в свою сумочку, не дожидаясь, пока он закончит свои предложения, повернулась спиной к двум мужчинам и быстро пошла прочь.

– Элен! – крикнул Экки ей вслед.

Но она не обратила внимания. Второй раз он окликать не стал.