О дивный тленный мир

Это деловая часть. Беспокойные голоса слышны только у черного хода во время перерыва. В самом офисе, там, куда приходят близкие, в ковре тонут даже звуки собственных шагов.

Кевин рукой приглашает меня в подготовительную комнату и знакомит с Софи, своей воспитанницей. Она будет работать, а мы — смотреть. Сейчас у него учатся в основном женщины. Софи немного нервничает, что я буду присутствовать во время процедуры. Она стеснительно улыбается и машет, между рукавом ее пурпурного халата и краем нитриловых перчаток мелькают цветные татуировки. Потом она поворачивается обратно к трупу, который лежит между нами. Мужчина умер три недели назад от рака. Он вытянутый и бледный, хотя в последние несколько дней начал появляться зеленоватый оттенок. От лобка по животу веером расходятся аккуратные темные лобковые волосы.

Все утро Софи занималась тем же, чем мы в морге у Поппи: снимала с трупа трубки и браслеты с больничными номерами, мыла и сушила феном волосы, которые теперь кажутся мягкими и пушистыми. Но одевать труп еще рано. Она уже положила ему под веки специальные пластмассовые колпачки — маленькие выпуклые предметы, которые позволяют создать иллюзию, будто глаза не впали. Когда Мо из Kenyon объяснял, почему нельзя полагаться на визуальное опознание, он имел в виду именно такие вещи: мы инстинктивно смотрим в глаза близкого, а у мертвого они не такие, какими мы их помним. У Адама, которого я одевала перед помещением в гроб, глаза были похожи на устриц. Здесь они выглядят живыми, но спящими. Именно такие нужны Нику, когда он приходит делать слепок лица для маски. Если из-за биологии или глазных колпачков этот эффект утрачен, ему надо будет его воспроизвести.

Софи закрепляет челюсть, чтобы рот не раскрывался. Это кропотливая и инвазивная процедура, при которой бальзамировщик должен работать с трупом лицом к лицу. Описать ее еще сложнее. Она широко, насколько это возможно, раскрывает умершему рот, наклоняет ему голову и продевает под язык, за нижними зубами, большую изогнутую иглу с хирургической нитью, проталкивая ее сквозь плоть до тех пор, пока она не выходит под подбородком. Потом она вставляет иглу в то же отверстие, но на этот раз направляет ее так, чтобы она вышла под нижней губой — должна получиться петля вокруг дугообразной передней части челюстной кости. Нить надо как следует натянуть, чтобы зафиксировать нижнюю челюсть, — некоторое время она будет крепиться к верхней. Потом иглу продевают за верхней губой в левую ноздрю, протыкают ей носовую перегородку и снова выводят за верхней губой. Софи туго натягивает нить — челюсть закрывается, и девушка связывает концы и заправляет их под губы мужчины. Если не знать, что следы надо искать прямо под подбородком, снаружи вообще ничего не заметно.

Со стороны все это не страшно и не вызывает отвращения, хотя мысль о том, что мне закроют рот, зашьют его, сделают немой, ужасает. Если бы этот мужчина был жив, это была бы пытка, были бы приглушенные крики. Заглядывая Софи через плечо, я не могу удержаться от странных движений челюстями. Мне как будто хочется доказать самой себе, что человек на столе — это не я. Конечно, ему никогда уже не пользоваться своим ртом и не говорить своим голосом, но то, что он лежит здесь, обмякший и не сопротивляющийся, кажется мне трогательным и печальным. С мертвым человеком можно совершить все что угодно, и здесь просто пытаются сделать его похожим на самого себя.

Мы с Кевином стоим теперь по другую сторону комнаты, чтобы не мешать Софи, и опираемся на стальную скамью, заваленную бумажными полотенцами и пластиковыми трубками уже использованных рулонов. Окон в помещении нет. В этом ярко-белом ящике ты отрезан от внешнего мира, герметично запечатан в мире собственном. Зимой, когда работы особенно много, бальзамировщикам приходится приходить в четыре утра и задерживаться до десяти вечера; и пока руки заняты, у них есть только радио, а о погоде приходится судить по одежде доставщиков.