О, этот вьюноша летучий!

Ермаков видел за лобовым стеклом грузовика искаженное диким чувством лицо водителя. Дальнейшее, в сновидении Ермакова, в отличие от жизни, развивалось по разным вариантам.

Первый вариант был чрезвычайно быстрым: он просто жмет на акселератор и проскакивает вперед. «Колхида» врезается в колонну. Крик велосипедистов откатывает все изображение назад.

Во втором варианте Ермаков направляет свою машину навстречу «Колхиде». Медленно поворачивается борт милицейского «Москвича». Медленно, но неумолимо надвигается «Колхида» с диким человеком за рулем. Медленно, за спиной Ермакова, проплывают в безопасное пространство фигуры велосипедистов.

«Рефлекс? – думает Ермаков. – Это рефлекс или сознание?»

Вдруг стремительно меняющимися стоп-кадрами пролетают перед взором капитана Ермакова несколько ярких моментов его жизни.

Бурлящее кипящее под ветром и сверкающее на солнце огромное дерево.

Задыхающееся от страсти женское лицо в полутьме, то ли на смятых светящихся простынях, то ли на светящемся песке.

Раздувшийся на попутном ветру красно-голубой парус «спинакер» и оранжевые спасательные жилеты яхтсменов.

…И вновь медленное приближение грязной заляпанной губительной «Колхиды» и дикое бессмысленное лицо за рулем.

– Рефлекс? Это рефлекс?

…и вновь медленный поворот руля, и милицейский «Москвич», закрывающий боком проплывающих утекающих в безопасность потных трудяг-велогонщиков, которые еще и не понимают, что происходит.

…и задумчивое лицо самого Ермакова, поворачивающего руль.

Сон был прерван дурацкой песенкой. Разухабистый английский голос вдруг завопил на всю квартиру:

– Фо липз ар олуэз бэта дэн ту!

Капитан Ермаков пружинисто вскочил с тахты и автоматически проверил пояс – на месте ли оружие?

Оказалось, все в порядке: он не на посту, а в собственном доме, и просто детки пришли из школы, и Светлана, разумеется, тут же «врубила» любимую песенку.

– Эгоистка паршивая, – сказал сестре Сережа. – Отец так сладко кемарил.

– Это ты эгоист паршивый! – защищалась шестнадцатилетняя хорошенькая пухленькая Светланка. – Фазер горячие пельмени любит, а они как раз всплыли. К столу, мужики!

Гора горячих пельменей уже дымилась в центре стола.

Ермаков весь чуть ли не расплылся от едва сдерживаемого наслаждения. И не пельмени тут, конечно, причина, а вот сбор маленькой семьи за одним столом: должно быть, это были для капитана редкие минуты полноты жизни, чего-то близкого к понятию счастья.

– Фо липз ар олуэз бэта дэн ту! – продолжал выкрикивать развязный молодой голос, чем-то напоминающий голос Вики-Силуэта.

– Хотел бы я когда-нибудь все-таки узнать, о чем этот парень голосит, – усмехнулся Ермаков.

– Ерунда гороховая, – сказал Сережа. – Четыре губы, говорит, всегда лучше, чем две. Вот и вся премудрость.

– Много ты понимаешь! – сказала брату Светлана. – Это Грэг Блубери поет! Мальчик что надо!

– На вашего дружинника похож. На Вику-Силуэта, – ехидно поглядывая на сестрицу, сказал Сергей. – Кстати, па, почему его Силуэтом зовут?

Ермаков пожал плечами.

– У него потрясающие показатели в стрельбе по силуэтам. Он был чемпион! – быстро, не подумав, выпалила Светлана и покраснела.

Ермаков вопросительно посмотрел на сына, а тот ему утвердительно подмигнул.

По этому движению мы понимаем, что между сыном и отцом существует нечто вроде доверительных мужских отношений, а к Светлане они относятся несколько покровительственно.

Ермаков покашлял с притворной строгостью.

– Довольно странный парень этот чемпион… довольно-таки развинченный…

– Зато он думающий человек! – выпалила Светлана. – Незаурядная личность!

Тут уж и отец и сын искренне расхохотались, а девочка выскочила из-за стола и хлопнула дверью: обед был испорчен.

– Ложись спать, отец, – строго сказал Сергей. – Ты должен спать после смены!

– Ты знаешь, Сергун, – как-то виновато проговорил Ермаков. – Кислороду что-то хочется… надышался газом на перекрестке.

– Собираются, что ли? – вскочил Сережа, уже не в силах играть в благоразумие.

Окна девятиэтажной крупноблочной башни, в которой жили Ермаковы, смотрели прямо на огромное водохранилище, берега которого в иных местах даже скрывались за горизонтом – прямо настоящее море.

Неподалеку были причалы яхт-клуба. Там покачивались тонкие мачты темпестов, солингов, драконов, финнов… Здесь была удивительная тишина. Режиссеру-постановщику следует обратить особое внимание на то, что все парусные, водные сцены представляют из себя нечто вроде пузырей тишины в нашем фильме, заполненном рычанием автодвигателей, свистками и воем сирен.

Паруса – это вторая, как бы идеальная жизнь инспектора Ермакова. Он очень ловок на воде, и в каждом его движении и взгляде чувствуется вековечная генетическая любовь к природе. Быть может, предки Ермакова были когда-то охотниками, рыбаками, бродягами…

Ермаков и Сережа медленно шли по деревянному причалу, навьюченные нейлоновыми мешками с парусами.

Сторож яхт-клуба, выгоревший на солнце великовозрастный балбес, приветствовал их как своих.

Отец и сын спрыгнули в один из «летучих голландцев» и занялись шпангоутом.

– А когда ты алгебру делать будешь? – спросил отец.