О, юность моя!

Следующий день шел по следам вчерашнего: сначала ломтик сала, потом Тугендхольд, у которого удалось взять для газеты репродукцию с картины Пикассо «Нищие», затем Трецек и, наконец, в четверть четвертого дежурство у парадных дверей студии Смирнова.

Действительно, вскоре на улицу в своем сером костюме вышла Муся Волкова.

— Леся? — сказала она, слегка порозовев.— Ты опоздал на пятнадцать минут. Смирнов уже нервничает.

— Хорошо, хорошо. Успеется. Муся! Я хочу с тобой поговорить. Где и когда мы могли бы встретиться?

— Ну, не знаю…

— В шесть часов я буду ждать тебя в Семинарском саду. Придешь?

— Может быть…

И она ушла, позванивая по асфальту каблучками. Хотя гимназисты вызывали ее на балкон, как телку: «Мму-у-уся!» — Муся была самой изящной девушкой Евпатории. Невозможно не заглядеться на ее походку — такую естественную и в то же время не то чтобы танцующую, но как бы приглашенную на танец. Может быть, Волкова несколько тонка, но лицо ее миловидно, а глаза просто необычайны: белые, уплывающие в голубую воду, как у чернобурой лисицы. Странно, что он не замечал этого в Евпатории.

Отсидев у Смирнова свои два часа, Леська побежал в кафе, не нашел Шокарева и умчался на свидание к Мусе. Было пять часов. Муся пришла в семь. Леська мужественно ждал.

Когда она села рядом, он подумал, что глаза ее похожи не на чернобурую лисицу, а на вещую птицу Гамаюн.

— О чем ты хотел говорить со мной, Леся? Как я дошла до жизни такой? Хорошо. Скажу. Папа умер от тромба утром, а мама от разрыва сердца вечером. Я осталась одна. Что делать? Жить в квартире, даже в городе, где в один день скончались родители? Распродала все, что было, переехала сюда, поступила на филологический. Но деньги расползлись, а зарабатывать я не умею. Не на улицу же мне идти.

Она замолчала и, вынув батистовый платочек, вытерла слезы. Потом немного успокоилась и сухо сказала:

— Ты ведь не за этим меня позвал, правда? Ты увидел девушку без одежды и решил за ней поухаживать. Так вот: кто угодно, только не ты.

— Почему?

— Потому что ты видел меня без одежды.

Леська содрогнулся: ведь это почти то же самое, что было с Васеной.

— Я обещаю не ухаживать за тобой. Разве мы не можем быть просто товарищами? Позволь хоть повести тебя в цирк. Я получил задание «Крымской почты» описать первый день чемпионата борьбы, и мы можем сходить туда бесплатно. Неужели упустить такой случай?

Волкова засмеялась.

— Да, действительно. Раз уж бесплатно, то упускать нельзя. Так, значит, ты работаешь в газете?

— Я берусь за всякую работу.

— Хорошо. Пойдем. Все равно вечер сегодня потерян. Хоть я считаю борьбу совершенно некультурным спортом, но один раз посмотреть можно.

По дороге Леська слегка поддерживал Мусю под локоть, когда они спускались с тротуара. Она была очень изящна, и Леська гордился тем, что шел с ней рядом.

В цирке Елисей сидел чинно и объяснял девушке все тонкости предстоящего зрелища.

— Я подозреваю,— сказал он, читая программу,— что чемпион Турции Дауд Хайреддин-оглу, чемпион Румынии Деметреску и чемпион Богемии Марко Свобода — это просто наши крымские татары, молдаване и малороссы.

Муся засмеялась.

— Почему ты так думаешь?

— Нюхом чую.

Сначала публику развлекала клоунада. Рыжий-У-Ковра подошел к шталмейстеру и сказал:

— Владимир Николаич, сколько у вас пальцев?

— Пять.

— А вот и нет: четыре.

— Почему же четыре, когда пять?

— Позвольте посчитаю.

— Считай.

Рыжий взял левую руку шталмейстера и, загибая за пальцем палец, начал громко считать:

— Один! Раз! Два! Три! Четыре!

Шталмейстер деревянно засмеялся и дал Рыжему затрещину.

— Один лишний! — захохотал Рыжий и убежал за кулисы.

На манеж выехала наездница. Жеребец иссиня-черной масти блистал, как ночное море. Наездница была в цилиндре, блиставшем, как ее лошадь. На девушке черный атласный колет, от пояса шел огромный шлейф, серебристо-серый с черной рябью, прикрывавший конский круп, как попоной. Ноги затянуты в телесное трико. Лаковые сапожки со шпорами довершали ее наряд.

Конь сначала шел испанским шагом, потом под звуки польки перешел на мелкий аллюр, за ним последовала венгерка и, наконец, вальс. Наездница сидела неподвижно, точно она совсем не управляла своим великолепным животным. В этом заключался, очевидно, особый класс дрессировки. Шлейф лежал на коне твердо, словно огромный веер или распущенный павлиний хвост. Наездница сидела твердо.

«Только бы не влюбиться! Только бы не влюбиться!» — с отчаянием думал Леська. Потом, пересилив себя, спросил:

— Муся, ты хотела бы стать наездницей?

— Она тебе нравится?

— Очень.

— Да, она эффектна. Такую увидишь только в цирке. Но если с ней заговорить, окажется, что она некультурна, как паровой утюг.

Леська засмеялся.

«Неужели ревнует?» — подумал он не без удовольствия.

Но Муся не имела на Леську никаких видов; она была всего только женщиной: на всякий случай наездница ей не понравилась.