О, юность моя!

И вдруг… Нет, он не встретил своего друга, не нашел на земле пропуска или хотя бы денег. Он увидел над узкою дверью какого-то невзрачного двухэтажного домика вывеску: «Адвентисты седьмого дня». Леська вспомнил Устина Яковлевича и постучался.

Открыл ему смахивающий на моржа, тучный, бритоголовый дядя, одетый в белую и длинную, как саван, рубаху.

— Кого надо?

— Здесь живут адвентисты?

— Здесь молельня.

— А вы проповедник?

— Сторож я. А что?

— Адвентист?

— Ну да.

— Я тоже адвентист.

— И что же с этого?

— А то, что мне негде жить и я хочу остановиться у вас.

— У нас не гостиница.

— Ах, вот как адвентист отвечает адвентисту! Хорошее же у вас представление о христианстве!

— Да ведь негде у нас: мы вчетвером в одной комнате.

— Я могу и в молельне.

— Не полагается в молельне: еще клопов разведешь. Да ты сам откуда будешь? Что за человек?

— А вы впустите сперва, а потом и спрашивайте.

Леська отодвинул моржа в сторону и взлетел по лестнице на второй этаж.

— Постой, постой… Ты куда? Как смеешь?

Сторож, отдуваясь и хрипя, подымался за Леськой.

Леська вошел в молельню. Это была большая, грубо выбеленная комната с кафедрой и семью рядами скамей.

«Суровый народ адвентисты»,— подумал Леська.

Из двери, ведущей в соседнюю комнату, вышла женщина с двумя детьми.

— Здравствуйте! — сказал Леська.

Женщина не ответила. Детишки в испуге спрятались за ее спиной и выглядывали оттуда со страхом и любопытством. Между тем морж наконец добрался до Леськи. Булькая и переливаясь, как испорченная шарманка, он подошел к Леське и схватил его за грудки.

— Я тебя сейчас со всех ступенек…

— Женщина! — сказал спокойно Леська.— Если этот человек порвет на мне рубаху, он потеряет место. Что это за адвентизм — избивать прихожан?

— Отпусти его, Пшенишный,— сказала женщина.

— Да откуда же я знаю, что он прихожанин? Я его никогда и в глаза не видел.

— А может, он агитатор? — сказал мальчик.

Женщина восхищенно засмеялась:

— Умен, как поп Семен.

— Я из Евпатории. От Устина Яковлевича Комарова.

— Не знаю никакого Яковлевича. Да и почему это я должен верить? Чем докажешь?

— Чем? Ну, спою вам адвентистские песни.

— Пой!

Пшенишный присел на скамью и, подбоченясь, приготовился слушать, точно профессор консерватории.

Леська откашлялся и не своим голосом запел псалом, который слышал от Устина Яковлевича:

Мы все войдем в отцовский дом
И, может быть, уж вскоре.
Как счастлив тот, кто в дом войдет!
Рассейся, грех и горе!

— Ну, что? Теперь верите? А еще вот эту послушайте:

Осанна божью сыну,
Ибо он так любит нас!
Соблюдайте ж, как святыню,
Свыше данный нам наказ.

— Что вы от нас хотите? — спросила женщина.

— Хотя бы переночевать. Вот тут. На скамейках.

— Но вам тут будет жестко.

— Мне везде жестко.

Эта грустная фраза окончательно покорила женщину.

— Ну, зачем ты упрямишься, Пшенишный? Пусть человек переночует. Проповедник же, право, ничего худого не скажет.

Потом снова обратилась к Леське:

— У вас что, денег нет на гостиницу?

— В том-то и дело.

— А зачем тогда приехал? — хмуро спросил Пшенишный.— Чего тебе тут нужно, в Севастополе?

— Это вопрос особый. Об этом, если хотите, мы можем с вами поговорить. Только не сейчас: сейчас я должен идти по своим делам, а мешок оставлю здесь. Впрочем, я еще не завтракал. Хотите вместе? Мои консервы — ваш чай.

— А что у тебя там торчит из мешка? Какая бутылка?

— Ах, это? — небрежно сказал Леська.— Это библейская водка.

— Водка?

— Ну да.

— А почему библейская?

— Так называется. Шестьдесят градусов, на зеленом перце.

— Настёнка! — заорал Пшенишный.— Накрывай на стол! Живо! Неужто шестьдесят?

— А мне от нее хотя десять! — попросил мальчик.

— Умен, как поп Семен,— снова засмеялась женщина и ласково потрепала сына за вихор.

Леська очутился за хозяйским самоваром. Он поставил на стол жестяную банку овощных консервов и стеклянную с компотом ассорти, в котором среди зеленых слив, желтых груш и бледно-розовых яблок аппетитно посвечивали пунцовые вишни.

Двухлетняя Машенька соскользнула с колен матери и, приковыляв к Леське, повелительно пролепетала:

— На уюньки!

— Это значит — «на ручки»,— перевела мать.

Леська взял девочку «на уюньки» и умиленно вдохнул по татарскому обычаю золотце нежных ее волосиков. Но колени у него были жестче материнских. Машенька поерзала и решительно произнесла:

— Неудоба!

Она вернулась к матери:

— На уюньки.

Старшенький, Мишка, парень лет пяти, уже уписывал за обе щеки Леськины баклажаны. Машенька тут же потянула к себе его тарелку. Мишка заорал петушиным голосом. Произошла небольшая потасовка. Мама отобрала у Мишки тарелку для Машеньки, а ему дала новую порцию. Мишка оказался в барыше, а Машенька, попробовав остроту баклажана, отодвинула тарелку как можно дальше:

— Неудоба!

Ей дали было компота, но она потребовала из него только вишен. Пришлось пойти и на это.

— Чем же вы, хозяин, занимаетесь, кроме того, что сторожите молельню от таких разбойников, как я? Ведь на эти деньги не проживешь.