О, юность моя!

— И он вас знает. Больше чем нужно. Оказывается, вы разбойничали вместе с Петриченко и чудом спаслись, когда каменоломни были взяты нашими войсками.

— Наоборот,— спокойно ответил Леська.— Я был в отряде, который вел осаду каменоломни.

— Кто это может подтвердить?

— Кто? Ну, хотя бы гимназист Павел Антонов и преподаватель Лев Львович Галахов. Что же касается моей репутации, то о ней может дать заключение сам господин Шокарев, владелец этих злополучных каменоломен.

Офицер поспешно вытащил свои черные четки, но тут же вздохнул и сунул их в карман.

— Уведите заключенного. Проверим.

В этот вечер настроение Леськи было почти прекрасным: он знал, что Шокарев не подведет. Лежа на цементном полу в страшной атмосфере, где запах мочи из параши сочетался с эпическим запахом махорочного дыма, он вдруг запел:

За Сибиром сонце всходыть.
Гей, вы, хлопцы, не думайтэ,
Та на мэнэ, Кармелюка,
Всю надию майтэ.
Называють мэнэ вором,
Та ще душегубцем,
Я ж ныкого не убываю,
Бо сам душу маю.
Богатого обираю
Та бидному даю,
Та при том же, мабуть, я
Сам греха нэ маю.

Леська пел всей грудью, всей душой. Пел для всех этих несчастных, искалеченных жизнью смертников, среди которых наряду с пламенными революционерами прозябали и грабители, может быть, убийцы, доведенные голодом до страшных преступлений. И он выжег из них слезу! В конце песни они подхватили начало уже вместе с Елисеем:

За Сибиром сонце всходыть.
Гей, вы, хлопцы, не думайтэ,
Та на мэнэ, Кармелюка,
Всю надию майтэ.

Часовые заглядывали в «глазок», но петь не мешали. Один, правда, пытался было запретить, но какой-то сильно уголовный дядя свирепо крикнул ему:

— Иди, иди! Из дерьма пирога!

На восемнадцатый день в камеру втолкнули троих босяков.

— В чем обвиняют? — громко спросил Поплавский, который теперь уже получил повышение: его выбрали старостой камеры.

— Да вроде мы пираты,— нехотя ответил старший, уже полуседой мужчина.

— Ого! Корсары! — воскликнул Новиков.— Это очень романтично.

— А что же все-таки случилось?

— Да вот в пяти милях отседа нашли яхту с перевернутым пузом. Погода стоит хорошая, значит, волна не могла ее опрокинуть.

— Послушайте! — сказал Леська, замирая.— А как называется эта яхта?

— Не упомню. Как-то не по-русски.

— «Карамба»?

— Во-во! — подтвердил другой, помоложе.

Леська лежал в совершенном ужасе. Кто же мог быть в яхте? Прежде всего Артур. Это уж обязательно. Может быть, и Юка. Он почти всегда выходил в море с братом. Но в яхте не могло быть меньше трех человек. Кто же третий? Канаки или Шокарев?

Всю ночь Леську душил кошмар. Ему вспоминалась легкая походка Артура, ходившего как бы на цыпочках; Шокарев, с его манерой держать руку на весу; Юка, похожий на широкоплечую девушку…

Когда наутро Леську вызвали к следователю, он уже был так измучен, что ему стала безразличной его собственная судьба.

В кабинете за столом сидела женщина лет тридцати двух с университетским значком. Золото-рыжие волосы, длинные брови с каким-то ищущим выражением, чуть-чуть намечающийся второй подбородок.

— Садитесь, Бредихин.

Но, пожалуй, самым приятным был у нее голос — ясный, чистый, как холодный стеклянный ключ.

Женщина стала разглядывать Леську, и ему показалось, что дружелюбно.

— Я могу поздравить вас, Бредихин: из Евпатории получен от господина Шокарева прекрасный отзыв о вашем поведении; учитель Галахов прислал список, из которого явствует, что вы фигурировали в осаде каменоломни; а ваш директор и настоятель собора сообщили, что Бредихин Елисей — прекрасный христианин. Итак, ваше алиби установлено, и вы абсолютно свободны.

— Скажите,— спросил Леська безучастно,— это вы ведете дело о яхте «Карамба»?

— Я.

— Как фамилии тех гимназистов, которые затонули?

— Сейчас скажу,— пробормотала женщина, пораженная странным состоянием заключенного.

Она вытащила из кипы какую-то папку.

— Видакас Артур, Видакас Иоганес, Улис Канаки и Вячеслав Боржо.

Услышав милые, родные имена в устах чужого человека, Леська вдруг разрыдался с чудовищной силой. Он бился головой о стол следователя и кричал так истошно, что в комнату вбежали дежурившие в коридоре стражники. В нем бушевала контузия.

Женщина отослала часовых движением бровей, налила в стакан воды из графина и заставила Леську выпить. При этом она положила теплую ладонь на его затылок. Несмотря на бурное потрясение всего организма, Леська запомнил эту легкую теплоту.

Успокоившись, он поднял на женщину мокрые ресницы.

— Это мои лучшие друзья,— прошептал он и заплакал тихо, как девочка.

— Да… Большое горе — потерять сразу стольких друзей.

22

Каждый день как с бою добыт!

Когда Бредихин очутился на улице и за ним закрылись ворота тюрьмы, он вспомнил, что керенки его остались в кордегардии. Но лучше умереть от голода, чем вернуться в тюрьму и требовать денег.