О Ленине и Октябрьской революции

Иван Иванов отличался прямой осанкой и крепким телосложением. У него была длинная борода и ясные глаза. Но не его телосложение, не его радушие, не необычная манера обращения поразили меня. Меня поразило сознание собственного достоинства, с которым он держался. Чувствовалось, что оно было у него врожденным, самобытным, пустившим корни так же глубоко, как дерево уходит своими корнями в землю. Достоинство Ивана Иванова выросло на той почве этого «мира», на которой, действительно, его дед, отец и сам он вот уже шестьдесят лет получал все необходимое для жизни. Небольшая изба Ивана Иванова сделана из бревен; толстая соломенная крыша зеленела травой, а сад пестрел яркими цветами.

Поздоровавшись с нами, Татьяна, жена Ивана, и дочь Авдотья вынесли из избы стол. На стол поставили самовар и, приподняв крышку, опустили в кипящую воду яйца. Иван и его семья перекрестились, и мы сели за стол.

— Чем богаты, тем и рады, — сказал Иван.

Женщины принесли большую миску со щами и каждому по деревянной ложке. Все должны были черпать щи из общей миски. Поняв это, я не стал дожидаться очереди и сразу запустил в нее ложку. После того как всё съели из первой миски, принесли вторую, наполненную кашей. Затем последовала миска со взваром из изюма. Иван сидел во главе стола за самоваром, разливая чай и раздавая хлеб и огурцы. Это было особым угощением, так как в этот день в Спасском отмечали местный праздник.

Казалось, что даже вороны знали об этом. Большими стаями они то кружились над нашими головами, отбрасывая на землю движущиеся, похожие на облака тени, то опускались на крышу церкви и всю покрывали ее. И тогда обычно зеленые и позолоченные купола становились сразу черными.

Я сказал Ивану, что в Америке фермеры истребляют ворон, потому что они клюют зерно.

— Да, — согласился Иван, — наши вороны тоже клюют зерно. Но ведь они истребляют и полевых мышей. А кроме того, вороны ведь, как и люди, тоже жить хотят.

Татьяна высказала точно такое же отношение к летавшим над столом мухам. Когда они садились на кусок сахару, он становился таким же черным, как и крыша церкви от ворон.

— Не обращайте внимания на мух, — заметила Татьяна, — они все равно через месяц-другой подохнут.

ПРАЗДНИК В ДЕРЕВНЕ

Мы приехали в деревню как раз в престольный праздник — преображение. Со всей округи собрались сюда нищие, калеки и старики. То и дело мы слышали стук палки и жалобный голос, просящий «Христа ради». Янышев и я бросали в подставленные ими сумы по нескольку копеек. Женщины добавляли по большому ломтю хлеба, отрезанному от огромных черных караваев, а Иван торжественно оделял каждого большим зеленым огурцом. В тот год огурцов уродилось мало, так что дар его был поистине щедрым. На любое подаяние — огурец, кусок хлеба или деньги — просящий в знак благодарности отвечал жалостливым и произносимым нараспев благословением.

Даже самый отсталый и бедный русский крестьянин проникается глубочайшей жалостью при виде человеческого несчастья. По собственному опыту он знает, что такое лишения и нужда, но это не только не делает его черствым, а, наоборот, он проникается еще большим сочувствием к чужим страданиям.

В представлении Иванова, рабочие, задыхающиеся в битком набитых людьми кварталах городов, —это «бедняги»; преступники, заключенные в тюрьмах, — «несчастненькие»; а больше всего у него вызывали жалость военнопленные в австрийских мундирах. Они же, проходя мимо, перебрасывались шутками и казались довольно веселыми, на что я и обратил его внимание.

— Но они так далеко от дома, — заметил Иванов. — Как могут они быть счастливыми?

— Хорошо, а я? Я же еще дальше от дома, чем они, но тем не менее я счастлив, — возразил я.

— Да, — согласились все сидевшие за столом, — это верно.

— Нет, это неверно, — сказал Иван Иванов. — Альберт Давидович здесь по своему собственному желанию. А пленные попали сюда потому, что их силой пригнали.

Весть о том, что за столом у Ивана Иванова сидят два человека, приехавших из-за границы, естественно, произвела в Спасском сенсацию. Но взрослые не позволяли своему любопытству переступать границы приличия. Возле стола собралось лишь несколько ребятишек, которые глазели на нас с удивлением. Я улыбнулся им, но они чего-то испугались. Я улыбнулся еще раз — и трое из них чуть не упали на землю. Мне показалась странной такая необычная реакция на мои дружеские попытки завязать разговор. Когда я улыбнулся в третий раз, они, захлопав в ладоши и закричав: «Золотые зубы!», стремглав убежали. Не успел я сообразить, в чем дело, как они примчались с двумя десятками новых ребятишек. Встав полукругом у стола, дети не сводили с меня пристальных взглядов. Мне ничего не оставалось, как улыбнуться еще раз.

— Правда! Правда! — закричала детвора. — Золотые зубы! У него золотые зубы!

Вот почему мои улыбки пугали их. Да и что могло быть удивительнее появления иностранца, во рту у которого растут золотые зубы? Появись я в Спасском с золотой короной на голове, и то не поразил бы его жителей так, как своими золотыми коронками на зубах. Но об этом я узнал лишь на другой день.