О людях и ангелах

Фотографии были весьма забавны. Особенно удались снимки забора воды из Грибканала и поедания корюшки, целиком, как шпага в глотке факира, исчезающей в разинутых ртах разгулявшейся публики.

В этот момент мы въехали в Воронцовку, и Князь, щурясь на низкое солнце, объявил, что пора искать место для лагеря.

Пока колесили по оплетавшим Воронцовку просёлкам в поисках подобающего клочка пространства, видели двух лис и одного стоящего у норы байбака, гневно освиставшего наши тарахтелки. Речка Осередь, изображённая на карте довольно привлекательно, в действительности оказалась жалким ручьём с мутной водой и заросшими камышом берегами. По соседству с приглянувшимся было прудом обнаружился огороженный жердяным забором скотий выгон, откуда несло как из хлева (реплика Рыбака: «Как скверно пахнет ваш свежий воздух»). В итоге встали в голой степи, на холме, за полосой молодой древесной поросли, окаймлявшей идущую по склону холма полевую дорогу. И только уже возведя палатки, отпущенные подслеповатой нуждой торопливого обустройства, увидели на тёмном северном горизонте щетинящийся лес – огромный, мрачный, источающий из гущи грубого меха желтовато-белёсый туман.

Не знаю почему, но вид этот растревожил нас. Поэтому, после молчаливого ужина на нежданно поднявшемся ветру (для ободрения и привлечения удачи пустили в ход живую воду), прежде чем расползтись по палаткам, мы сговорились о порядке караула.

Без свидетеля

Дерево стояло тут издавна, и не было в соседстве великана, способного поведать, что здесь творилось прежде, до того, как выпустило дерево свой первый лист. Оно само было великаном – за стволом его мог спрятаться олень, а в кроне без следа растворялся любой птичий табор. Оно было выше всех собратьев в округе, помнило то, что иные считали преданием, и тенью своей держало в страхе и смирении потомков, желавших вознестись на кормящей его корни земле. Сотни лет оно пробуждалось среди набухших водой мартовских снегов, рождало лист, бушевало зеленью и кормило лесное зверьё желудями, сотни зим стояло в тяжёлой дрёме, и заледенелый сок рвал его тело, оставляя в память о холодном сне влажную сочащуюся рану. Счёт жизни его был велик, память его росла кольцами, число их не ведало и само древо.

Там, в кольцах, хранились воспоминания, словно письмена в свитке, словно пёстрые бутоны в рулоне ситца. Иногда они проступали, расплывались на скрытых в глубине ствола волокнах, точно цветные чернила на промокашке, и дерево вновь проживало былое: косулю драла волчья стая, Яга летела в ступе сквозь пущу, куница давила мышь, медведь, помечая хозяйство, когтил над мохнатой головой кору, накалывал леший про запас грибы на сучья и откликался на лесные шорохи эхом, прыгала на плечи охотнику, топчущему тирлич-траву, жёлтая рысь, ломали ноги кони степняков в волчьих ямах лесного народа, клыкастый секач, ощетинив холку, загонял на клён росомаху, играли лисята на солнечной плешке, сшибались рогами в поединке олени, срывался с ветки в бесшумный ночной полёт за мышью красноглазый филин, стонали под топором на лесной окраине братья-исполины…

Когда-то лес шумел здесь без конца и края. Потом – то ли посёк человек, то ли выросло дерево и стал ему виден предел родного простора – сдавила лес степь, очертила границы, в чаще пробили просеки люди. Но и в положенном пределе лес оставался велик, прекрасен и силён. Сюда, в глушь, где вознесло к небу крону дерево, редко заходил человек – крутосклонные, сумрачные, до дна заросшие овраги преграждали путь колесу, давая ход только пешему. Зверьё тут обретало бестревожный дом – охотник промышлял в этих дебрях не часто, лесоруб, выбирая жертву вдоль просек, не совался вовсе. Потому не знало дерево ужаса, кроме ужаса перед всепожирающим огнём, да и тот шёл весной или в засуху из степи травопалом и губил лес на кромке.