О людях и книгах

Друг Алейсандре, сам выдающийся поэт, Луис Сернуда с пониманием писал о его лирике 1930–1940-х годов: «Я не хочу сказать, что поэзия Алейсандре – поэзия религиозная. Речь о другом. Его стихи пронизаны религиозным духом, иными словами – без этого духа не понять его, в самом широком смысле слова, представление о падшести. […] Поэт – это тот, кто не в силах принять мир таким, каков он, по общему мнению, есть. Нет, он упорно видит его другим, райским, скитаясь между обломками прежнего мира первозданной чистоты. […] В творчестве Алейсандре поразителен как раз этот контраст: с одной стороны – первобытная тяга к вещам, с другой – само отвлеченное о них представление. Дерево и цветок, зверь и человек – все это лишено у Алейсандре самомалейшей конкретности. Кажется, сама идея, сам символ вещи и задевает здесь поэта за живое; вместе с тем каждый символ у него одушевлен настоящей страстью». В 1977 году, в Нобелевской лекции, словно в ответ Сернуде, прозвучат слова Алейсандре о том, кто такой для него поэт: «Поэт, настоящий поэт – всегда провидец, он по сути своей пророк, прорицатель. Тем не менее его „пророчество“, конечно же, относится не к будущему, которое он знает заранее; его пророчество – за пределами времени. Он, в точном смысле слова, просветитель, наводящий луч, пробуждающий человечество, владеющий сезамом, в котором каким-то чудом заключена и волшебная разгадка его собственной судьбы. […] Поэт – это человек, который больше, чем человек: ведь он еще и поэт. Да, он отмечен „мудростью“, но не вправе чваниться ею, ведь она принадлежит не ему, а неведомой силе, духу, говорящему его устами, – его народу, его особой традиции. Он обеими ногами стоит на земле, но под стопами у него копится и растет чудесный поток, который поднимается по телу и доходит до самого языка. Эта сама земля, глубинная земля пылает в его послушном теле. А временами поэт растет в высоту и, упираясь головой в небо, говорит голосом звезд, в лад со всем мирозданием, и грудь ему наполняет космический ветер. Все сообщается, все по-братски льнет друг к другу. Мельчайший муравей, нежный побег травы, на которой отдыхала однажды его щека, составляют с ним одно целое. И он может понимать их, может слышать тайный звук, чья тончайшая нота различима даже сквозь гул грозы».

Неистовство страсти в стихах Алейсандре неотделимо от столь же безудержного разрушения. «Любовь или смерть», «луч или меч» – в духе эмпедокловского учения о единой Любви-Раздоре, силой которой «то сходится все воедино», то «гонится врозь друг от друга», – для поэта нерасторжимы. Сам он, многократно перечитывавший натурфилософскую эпику греческих досократиков, называл себя «мистиком материи». Автор обстоятельной монографии о поэтике Алейсандре испанский лирик Карлос Боусоньо выделял у него ключевой и сквозной мотив «единения». А молодой друг и почитатель поэта, каталонский лирик, прозаик, литературный и художественный критик Пере Жимферре вообще считал, что «поэзию Алейсандре… можно подытожить одним словом: неразрывность… Каждый здесь, в этом всеобщем свете – неотделимом от столь же всеобщей тьмы, – подобен другому, а все они вместе и суть поэт: слепой глаз, который видит себя самого, слово, которое, обозначаясь, обозначает мир, любовная страсть, находящая себя в телах других, восприятие, вбирающее в себя единство материи и духа. Постижение неделимого, содрогание и невозмутимость космоса, ставшего мыслью, и мысли, вместившей космос».

В 1940-е годы – десятилетие горького историческо-го понимания для испанской культуры – интонация и стилистика поэта становятся более уравновешенными, идет, как признавал он сам, «медленный и естественный сдвиг в сторону ясности выражения». Кульминацией этой новой манеры и нового, гуманистического взгляда на мир в творчестве стала книга «История сердца» (1954) с ее центральным мотивом единения со всеми (стихотворение «На площади»). Переосмысливается и прежняя устойчивая метафорика: «море», «прибой», «поток» отсылают теперь к человеческому множеству, в котором поэт растворяет свою «несмелую храбрость и робкую немоту». Из «мира вокруг» (как называлась дебютная книга Алейсандре) поэт, можно сказать, выходит в «обширные владения» (титул во многом итогового сборника 1962 года). Предметом и героем его лирики все больше становится собеседник – случайный прохожий, верный спутник, гость памяти и воображения. Это придает стихам не совсем привычную, казалось бы, для чистой лирики жанровую форму – их повествовательно-диалогическая природа закрепляется и в названиях новых сборников («Именные портреты», 1965; «Беседы при встрече», 1974). Шаг поэта к другим рождает ответное движение: последнее двадцатилетие жизни Алейсандре – эпоха его широчайшего признания новыми поколениями поэтов и читателей.