О маленьких рыбаках и больших рыбах

Когда я схватил его рукой, он выпустил мне на пальцы какое-то вонючее молоко. Я уж хотел бросить жука, но жаль было терять такую крупную добычу.

— Федя, — сказал я, выйдя на берег, — а ведь этого жука я знаю. Это плавунец окаймленный. Видишь, вокруг него желтая кайма. аЯ его в Брэме¹¹ видел.

В конце концов удалось нам наловить много всяких зверушек.

Мы так увлеклись своей охотой, что и про ужение забыли. Вдруг слышим, гром загремел. Большая грозовая туча шла из города прямо на нас. И близко уж — вот-вот солнце закроет.

Вылезли мы с Федей на берег и стали поспешно обуваться. А туча уж и солнышко закрыла, и край ее прямо над нашими головами навис. Налетел ветер, закачались старые березы и липы и зашумели вершинами.

— Федя, — говорю, — побежим скорее на гору, в дом!..

А Федя скачет на берегу на одной ноге, на другую ногу сапог никак не может натянуть, и такой у него смешной вид, что я расхохотался, на него глядя. И он засмеялся.

А ветер все сильнее и сильнее. Города уже и не видно за сплошной дождевой стеной. Да и нас слегка стало побрызгивать.

А Федя все еще не может сапог надеть.

— Брось возиться с сапогом. Побежим скорей. Там наденешь.

Захватили мы свои удочки, ведерко и во весь дух побежали в гору. А самим смешно почему-то. И хоть в гору тяжело бежать и запыхались мы, а все смеемся.

Только-только успели добежать до дома и влезть на балкон, как пошел крупный дождь.

И гроза уж в полном разгаре — молния, гром, а ветер такой, что деревья в саду уже не шумят, а воют.

Забрались мы в дверную нишу, прижались к двери, забитой досками, и стоим. А защита у нас плохая — балкон узенький, потолок у него высокий, вровень с крышей. Ветер свободно ходит между колоннами и обдает нас холодной водяной пылью. Холодно нам стало и неуютно. Впрочем, простояли мы так недолго. Дверь оказалась забита не сплошь: в самом низу не хватало несколько досок. Должно быть, кто-нибудь их выдрал.

Я встал на четвереньки и, не долго думая, полез в дыру. Темно, ничего не видно. Провалился я куда-то, упал, ушибся. Но ничего, встал на ноги. За мной полез Федя.

Осмотрелись мы в полумраке. Видим — большая комната, окна забиты досками, и только сквозь щели пробивается дневной свет. В комнате все разрушено — половицы сгнили и провалились, а некоторых и совсем нет. Большая голландская печь полуразвалена, ни заслонки в ней, ни душника. Стекла в рамах выбиты, да и самые рамы поломаны. Двери, ведущие в другие комнаты, сняты; даже и петель от них не осталось.

Но самое главное, чего мы никак не ожидали, — видим, в дальнем углу комнаты сидит на полу, ноги под себя поджавши, живой человек.

Мы его сразу узнали.

— Тараканщик! — шепнул я Феде.

II

А Федя как фыркнет от смеха, да так и затрясся весь. Обычно он редко смеялся, а только улыбался своей милой скромной улыбкой. Но изредка на него, как мы называли, «смехун нападал», и тогда он смеялся по всякому поводу и даже без повода. И сейчас на него такой смехун напал. И меня он им заразил.

Толкая друг друга, шепчась и беспрестанно фыркая от смеха, уселись мы на иолу возле печки. Федя стал свой сапог натягивать, а я всячески мешаю ему. И оба мы возимся, пыхтим и давимся от смеха.

А Тараканщик спокойно смотрит на нас из своего угла.

«Тараканщиком» или «Тараканьей смертью» назывался у нас в городе студент университета — Боря Андреевский, естественник. Так прозвали его ребятишки.

Мы часто видали Борю в городе, а еще чаще где-нибудь за городом. Это был худенький, совсем еще безусый юноша небольшого роста, чуть-чуть выше меня. И на студента был не похож. Ходил он всегда в линялой ситцевой рубашке и в фуражке с синим выцветшим околышем, через плечо висела на ремне или металлическая зеленая ботанизирка или кожаная сумочка со склянками и баночками. И всегда с ним был сачок на длинной палке. Говорили про него, что он собирает гербарий¹² и коллекцию насекомых.

Некоторые наши ребята ловили для него жучков, бабочек и разных козявок. Он выбирал некоторых, нужных ему, и платил по копейке за штуку, а потом сажал козявок в баночку, где они сразу же умирали. За это и прозвали его «тараканщиком» и «тараканьей смертью».

Смотрел, смотрел на нас Тараканщик и вдруг громко спрашивает:

— Чему вы смеетесь, ребята? Весело вам? — и тут же сам себе отвечает: — Весело! — и снова спрашивает: — Так? — и опять сам себе отвечает: — Так!

Мы еще ничего не успели ему сказать, а он уж снова нас спрашивает:

— Вы, верно, удили здесь на пруде? Удили? Удили. Так? Так. И ничего не поймали? Не поймали. Так?..

Все это говорил он скороговоркой, но отрывисто. После каждого своего вопроса делал краткую паузу, как будто ждал ответа, и при этом тонкие губы его слегка вздрагивали, словно он что-то шептал про себя.

Мы невольно к нему прислушались. Было в его отрывистых вопросах живое участие к нам, доброжелательный интерес…

— Мы зато зверушек наловили, — сказал Федя и фыркнул от смеха.

— Зверушек? Что за зверушки? Где же они у вас?

— Вот здесь, — и Федя показал на ведро.