О, мед воспоминаний

Перебирая в памяти прожитые с ним годы, можно сказать, что эта фраза,

произносимая иногда по шутливому поводу, и была кредо всей жизни писателя

Булгакова.

111

НЕМНОГО О ТЕАТРЕ ТЕХ ЛЕТ

Закончу я свои воспоминания небольшой главой об искусстве, связанной с

творчеством М.А.Булгакова и с театром тех лет, не претендуя, конечно, на

исчерпывающий анализ. Поворот в отношении к творчеству писателя не может не

радовать, но память — „злой властелин" — невольно отбрасывает к тем годам.

Вспоминаю, как постепенно распухал альбом вырезок с разносными отзывами и

как постепенно истощалось стоическое к ним отношение со стороны М.А., а попутно

истощалась и нервная система писателя: он стал раздражительней, подозрительней,

стал плохо спать, начал дергать головой и плечом (нервный тик).

Надо только удивляться, что творческий запал (видно, были большие его запасы у

писателя Булгакова!) не иссяк от этих непрерывных груборугательных статей. Я бы рада

сказать критических статей, но не могу — язык не поворачивается...

„Не верю в светильник под спудом, — одно из высказываний М.А.Булгакова. —

Рано или поздно, писатель все равно скажет то, что хочет сказать". Эти его слова

находятся в прямой связи с евангельским изречением: „И зажегши свечу не ставит ее под

сосудом, но на подсвечнике и светит во всем доме" (от Матфея, гл. 5, ст. 15).

И действительно, творческая мысль живет и светит. И рукописи не горят...

На большом подъеме в эти годы была написана пьеса „Бег" (1928 г.), которую

совершенно произвольно наши литературоведы называют продолжением „Дней

Турбиных". Сам Михаил Афанасьевич никогда не рассматривал ее как продолжение

„Дней Турбиных". Хотя пьеса была посвящена основным исполнителям „Турбиных" и ему

мечталось увидеть их на сцене в „Беге", все же драматургическое звучание этой вещи

совершенно иное, камертон дан на иной отправной ноте. Хватка драматурга окрепла,

диапазон писателя расширился, и его изобразительная палитра расцвела новыми

красками. В „Днях Турбиных"

113

61

показано начало белого движения, в „Беге" — конец. Таким образом, вторая пьеса

продолжает первую только во времени. Впрочем, в мою задачу не входит полемика с

теми, кто думает иначе. „Бег" — моя любимая пьеса, и я считаю ее пьесой

необыкновенной силы, самой значительной и интересной из всех драматургических

произведений писателя Булгакова.

К сожалению, я сейчас не вспомню, какими военными источниками, кроме

воспоминаний генерала Слащева (Я.А.Слащев, Крым в 1920 году. Отрывки из

воспоминаний с предисловием Д.Фурманова, М.-Л., Гослитиздат, 1924), пользовался М.А.,

работая над „Бегом". Помню, что на одной карте были изображены все военные

передвижения красных и белых войск и показаны, как это и полагается на военных

картах, мельчайшие населенные пункты.

Карту мы раскладывали и, сверяя ее с текстом книги, прочерчивали путь

наступления красных и отступления белых, поэтому в пьесе так много подлинных

названий, связанных с историческими боями и передвижениями войск: Перекоп, Сиваш,

Чонгар, Курчулан, Алманайка, Бабий Гай, Арабатская стрелка, Таганаш, Юшунь, Керман-

Кемальчи...

Чтобы надышаться атмосферой Константинополя, в котором я прожила несколько

месяцев, М.А. просил меня рассказывать о городе. Я рассказывала, а он как художник

брал только самые яркие пятна, нужные ему для сценического изображения.

Крики, суета, интернациональная толпа большого восточного города показаны им

выразительно и правдиво (напомню, что Константинополь в то время был в ведении

представителей Франции, Англии, Италии. Внутренний порядок охраняла международная

полиция. Султан номинально еще существовал, но по ту сторону Босфора, на азиатском

берегу, уже постреливал Кемаль).

Что касается „тараканьих бегов", то они с необыкновенным булгаковским блеском

и фантазией родились из рассказа Аркадия Аверченко „Константинопольский зверинец",

где автор делится своими константинопольскими впечатлениями тех лет. На самом деле,

конечно, никаких

114

тараканьих бегов не существовало. Это лишь горькая гипербола и символ — вот,

мол, ничего иного эмигрантам не остается, кроме тараканьих бегов.

Не раз рассказывала я М.А. о самых различных встречах, происшествиях и

переживаниях, предшествующих нашему браку лет. Он находил их интересными и

собственноручно (по моим рассказам) набросал для меня план предполагаемой книги,

которая мной так и не была написана, но пишется сейчас. С грустью думаю, что в его

бумагах план этот не сохранился.

С особым внимание отнесся М.А. к моему устному портрету Владимира

Пименовича Крымова, петербургского литератора. Он чем-то заинтересовал творческую

лабораторию писателя и вылился позже в окарикатуренный образ Парамона Ильича