О, мед воспоминаний

президиума Госплана СССР, был ректором и профессором в Московском техническом

институте им. Ломоносова. На его счету научные работы и изобретения... Мне приятно,

что такой человек заступился за меня.

Но кадры оказались все же сильнее видного соратника Ленина!

В 1931 году Всеволод Мейерхольд пригласил Михаила Афанасьевича приехать к

нему в театр побеседовать.

103

Прошло шесть лет, и Мейерхольд, видно, успел забыть, что было написано в

повести Булгакова „Роковые яйца" (сборник „Дьяволиада", изд-во „Недра", 1925 г., стр.79)

:

„Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927

году при постановке пушкинского „Бориса Годунова", когда обрушились трапеции с

голыми боярами, выбросил движущуюся разных цветов электрическую вывеску,

возвещавшую пьесу писателя Эрендорга „Курий дох"..."

56

Мейерхольд забыл, а вот писатель Эренбург не забыл и не простил этот „Курий

дох"...

Не только в „Дьяволиаде" М.А.Булгаков полемизировал с режиссерским

направлением Мейерхольда. Передо мной фельетон писателя „Столица в блокноте",

напечатанный в газете „Накануне" 9 февраля 1923 года. В нем имеется раздел VI

„Биомеханическая глава" (привожу отрывки из нее).

„Зови меня вандалом.

Я это имя заслужил.

Признаюсь: прежде, чем написать эти строки, я долго колебался. Боялся. Потом

решил рискнуть.

После того, как я убедился, что „Гугеноты" и „Риголетто" перестали меня

развлекать, я резко кинулся на левый фронт. Причиной этого был Эренбург, написавший

книгу „А все-таки она вертится", и двое длинноволосых московских футуристов, которые

появлялись ко мне ежедневно в течение недели, за вечерним чаем ругали меня

„мещанином".

Неприятно, когда это слово тычут в глаза, и я пошел, будь они прокляты! Пошел в

театр ГИТИС на „Великодушного рогоносца" в постановке Мейерхольда.

Дело вот в чем: я человек рабочий. Каждый миллион дается мне путем ночных

бессонниц и дневной зверской беготни. Мои денежки, — как раз те самые, что носят

название кровных. Театр для меня — наслаждение, покой, развлечение, словом, все, что

угодно, кроме средства нажить новую хорошую неврастению, тем более, что в Москве

есть десятки возможностей нажить ее и без затраты на театральные билеты.

104

Я не И.Эренбург и не театральный мудрый критик, но судите сами: в общипанном,

ободранном, сквозняковом театре вместо сцены — дыра (занавеса, конечно, нету и

следа). В глубине — голая кирпичная стена с двумя гробовыми окнами. А перед стеной

сооружение. По сравнению с ним проект Татлина может считаться образцом ясности и

простоты. Какие-то клетки, наклонные плоскости, палки, дверки и колеса. И на колесах

буквы кверху ногами „сч" и „те". Театральные плотники, как дома, ходят взад и вперед, и

долго нельзя понять: началось ли уже действие или еще нет.

Когда же начинается (узнаешь об этом по тому, что все-таки вспыхивает откуда-то

сбоку свет на сцене), появляются синие люди (актеры и актрисы, все в синем...).

Действие: женщина, подобрав синюю юбку, съезжает с наклонной плоскости на

том, на чем и женщины и мужчины сидят. Женщина мужчине чистит зад платяной щеткой.

Женщина на плечах у мужчины ездит, прикрывая стыдливо ноги прозодеждной юбкой.

— Это биомеханика, — пояснил мне приятель.

Биомеханика!! Беспомощность этих синих биомехаников, в свое время учившихся

произносить слащавые монологи, вне конкуренции. И это, заметьте, в двух шагах от

Никитинского цирка, где клоун Лазаренко ошеломляет чудовищными сальто!

Кого-то вертящейся дверью колотят уныло и настойчиво по тому же самому месту.

В зале настроение как на кладбище, у могилы любимой жены. Колеса вертятся и скрипят.

После первого акта капельдинер:

— Не понравилось у нас, господин?

Улыбка настолько нагла, что мучительно захотелось биомахнуть его по уху...

— Мейерхольд — гений!!! — завывал футурист.

Не спорю. Очень возможно. Пускай — гений. Мне все равно. Но не следует

забывать, что гений одинок, а я — масса. Я — зритель. Театр для меня. Желаю ходить в

понятный театр".

57

Когда мы приехали в театр Мейерхольда, шла пьеса

105

Юрия Олеши „Список благодеяний". Он был на спектакле. Я помню, что пьеса

хорошо смотрелась, но в последнем акте не совсем понятно было, почему вдруг умирает

героиня (играла Зинаида Райх).

— От шальной пули парижского ажана, — объяснил нам Олеша.

Мы пошли за кулисы к Мейерхольду. В жизни не видела более неуютного театра,

да еще неприятного мне по воспоминаниям. В 1927 году здесь происходил диспут по

поводу двух постановок „Дни Турбиных" и „Любовь Яровая" Тренева. Из двух

„воспоминателей" — Ермолинского и Миндлина — последний все же ближе к истине хотя

бы потому, что отметил, как с достоинством держался М.А.; не задыхался, руками не

размахивал, ничего не выкрикивал, как сообщает об этом Ермолинский (журнал Театр,

1966, №9).