О моей жизни

Страх изувечения требует особого внимания, поскольку он поднимает вопрос о том, удовлетворяют ли его отношения с матерью и его страхи фрейдовской модели комплекса кастрации.[73] Хотя доступных свидетельств недостаточно для того, чтобы безоговорочно приложить теорию психоанализа к культуре средневековой Европы, сходство обстоятельств в данном отдельном случае просто поразительно. Мать Гвиберта была деспотической женщиной с пуританскими идеями относительно секса; разумным было бы предположить, что она ответственна за импотенцию её мужа в начале их брака. Мы можем допустить, что от неё Гвиберт и усвоил его идеи сексуальной чистоты и стыда перед невольным половым возбуждением. Разве не похоже, что Гвиберт вырос с глубоко засевшим страхом, что учение о том, что «лучше вам, если один из ваших членов погибнет, чем если все тело попадет в ад» будет приложено к нему буквально. Мы знаем, что ему снились погибшие от меча[74]. Его пугал обряд обрезания,[75] и он занес в хронику истории о Томасе де Марле, отрывавшем мужские органы своим жертвам[76], которые могли быть столь же фантастичны, сколь и его рассказ о том, что Томас пронзал ключицу своим узникам, чтобы запрячь их в повозку.[77] Особенно поразителен тот ход мысли, который заставил его исказить историю о человеке, убившем себя по пути в Компостелу[78]. В подлиннике поэмы Гвифера Салернского паломник просто перерезал себе горло; но в рассказе Гвиберта Дьявол внушил распутному человеку отрезать свой детородный орган.[79]

В девятнадцатом веке Абель Лефран, глядя на рационализм Гвиберта, заключил, что он был «практически современным человеком». Напротив, мы, возможно, можем заключить, что Гвиберт был средневековым человеком, сформированным определенными аспектами средневековой культуры, однако на его иррациональную и бессознательную часть личности повлияли обстоятельства его детства, юности и семьи, причем механизм влияния совпадает с теорией современных психологов.

Этот взгляд на личность Гвиберта открывает новую перспективу на те аспекты его работы, которые считались необычными. Возможно, сейчас мы имеем более глубокое понимание того, почему этот обращённый вглубь себя человек написал сам о себе. Литература стала для него и средством уединения, и убежищем, и брошенным вызовом. Как он сказал в Gesta Dei, «Во всех книгах, кои я написал и продолжаю писать, я изгнал всё прочее из своей головы, думая лишь о своей пользе и отнюдь не пытаясь угодить другим».[80] Как и августинова «Исповедь», его «Мемуары» начинаются с храброй попытки интроспекции. Впрочем, Августин был гораздо успешнее, ибо его вера в благодать позволяла ему смотреть на себя критично без того, чтобы испытывать ужас.[81] Гвиберт демонстрирует гораздо меньше проницательности и нашёл для себя возможным написать о сделанном лишь потому, что Августин сделал это первым. Я не имею в виду того, что он писал свою книгу держа «Исповедь» открытой перед собой, или того, что он подобострастно ему доверял, как Эйнхард доверял Светонию[82]. Но он мало в себе нашёл такого, что не отметил бы Августин, и без поддержки этого «проводника» он не смог бы продолжать.[83] Георг Миш назвал Гвиберта «могучим пред Богом рассказчиком».[84] Но он не был могучим в самоосмыслении или в способности либо в заинтересованности помочь книгой другим. Во многом из того, что Гвиберт говорит о себе, слышен жалобный, дерзкий и всё же самодовольный тон. Августин отошёл от истории своей жизни в сторону исповедания веры; Гвиберт заканчивает свою книгу анекдотами и историей.[85]

Во-вторых, давайте рассмотрим приписываемый Гвиберту скептицизм, рационализм и научный метод. Читатель быстро осознает, что в его произведении немало сомнительного материала и суеверий, и если зрелище средневекового монаха, нападающего на реликвии, не кажется столь впечатляющим для изучающих средневековую религию, то еще меньше можно сказать о его критическом уме и историческом методе. Фактически, Гвиберт был критиком весьма избирательно и имел намерение исказить историю там, где она не отвечала его интересам. Например, он сделал похоже, из одной надписи длинную, богатую подробностями историю о том, как король Англии Квилий привёз из Палестины в Ножан ларец со священными реликвиями и одеждой святых, но — как мы можем ожидать лишь от нашего автора — никаких мощей.[86] Он поддерживает подлинность реликвий Ножана, нападая на реликвии Сен-Медарда. В Gesta Dei он спорит с Фульхерием Шартрским, давая рациональное объяснение некоторым из чудес, о которых пишет Фульхерий; он также оспаривает его мнение, принимая подлинность Святого Копья из Антиохии, которое Фульхерий ставил под сомнение. В чём Гвиберт последователен — так это в поспешности критики (на бумаге, не лично) мнений других.