О моей жизни

Что же можно сказать о последней необычной черте этого человека, его патриотизме? Взглянем поближе на его нападки на авторитеты. Гвиберт нуждался в высоко структурированном мире, мире с прочными авторитарными связями. С другой стороны, его наставник был единственным человеком, к кому он выражал какую-либо лояльность — исключая письма с посвящениями своих работ — и даже его он называет несправедливым и неспособным. Он проявлял непослушание аббату Гарнерию и критиковал своих предшественников в Ножане, епископов Ланских, папу и папскую курию, так же как и знать тех краёв и старого короля Филиппа. Феодальное общество в его времена зиждилось на личной верности одного человека другому, но подобные личные узы не подходили для Гвиберта. Но если некто стремится к признанию, не выказывая почитания к отдельным людям, ему приходится поддерживать общественные институты — сильную богоустановленную монархию, даже если король распутен и корыстолюбив, Церковь, построенную на камне[95], даже если папа продажен. И если Гвиберт хотел иметь ощущение дружбы с влиятельными лицами за пределом феодального двора, патриотизм был хорошим решением. Избегая личных уз и верности, Гвиберт двигался в направлении более современной концепции власти.

Ход описываемых Гвибертом событий заставил его описать широкую панораму. В первой книге он писал о себе, о своей семье и об аббатстве Сен-Жермер; во второй он повествует об истории Ножана; в третьей, он описывает историю того, что он называет «трагедией Лана», завершая перечислением событий в соседних диоцезах[96]. Эта третья книга, содержащая яркую и подробную историю восстания ланской коммуны, обсуждение еретических практик и описание конфликтов с участием высшей знати, епископов и самого короля, является одним из наиболее важных средневековых источников. Драматичный рассказ хорошо осведомленного Гвиберта дал нам основополагающие сведения фундаментального значения по истории северной Франции в начале двенадцатого столетия. Историкам, ищущих ярких описаний классового конфликта в ходе возникновения средневековых коммун, либо описаний безнравственного поведения еретиков и жестоких феодальных лордов остаётся лишь обратиться ко Гвиберту для создания полной картины.

Но является ли этот материал заслуживающим доверия для воссоздания картины реальности? Поскольку Гвиберт откровенно заявляет о своей позиции, говоря, что слово «коммуна» есть имя зла и ереси, многие историки пишут, не доверяя мнениям Гвиберта, принимая лишь его «фактологические» высказывания. Выдающийся исследователь ереси и инквизиции утверждает, например, что «было бы несправедливо подозревать его в правдивости».[97] Но наши трудности с Гвибертом лежат гораздо глубже его честности и искренности; они вырастают из концепции, лежащей в основе его сочинения и из его способности воспринимать и постигать окружающий мир.

Будем надеяться, что глубокая статья, опубликованная в 1965 году Жаком Шораном, похоронила последние останки идеи о том, что Гвиберт был «научным» историком. Шоран убедительно показывает, что гвибертовы представления не были концепциями XIX или XX веков — да и как они могли? — а были представлениями морализирующего комментатора. Тот же автор, кто сочинял тропологические библейские комментарии[98], назвал свои Мемуары «гомилиями»[99] и сказал в одном месте что он подбирал «случаи, пригодные для проповеди».[100] Его произведение было направлено на поучение, а чтобы поучать, оно должно было быть эффектным. Внимательное чтение его труда позволяет предположить, что время от времени Гвиберт жертвовал дословной правдивостью ради того, чтобы вывести мораль или чтобы украсить свой рассказ. Что означает тот факт, что видам Адон был, по одной версии, был убит ударом сзади, когда он направлялся на бой, а во всех других местах Гвиберт говорит, что он погиб в гуще сражения?[101] Действительно ли были значительными взносы, сделанные королём, когда он посетил Лан, учитывая, что у Гвиберта была своя собственная позиция по отношению к взносам вообще? Должен ли был Гвиберт беспокоиться о том, чтобы его объяснение военных конфликтов (которые он винил за «женоненавистничество») было более приближенным к событиям, чем это было у историков? Подобные вопросы должны заинтересовать нас другим — сколько же объяснений или ярких деталей являются литературными либо поучительными украшениями. Тенденция втискивать факты в рамки своего замысла обычна для любого историка. Однако, вместо того, чтобы восстать против этого, Гвиберт не отличался от своих современников, полагавших подобную «корректировку» частью своей работы.