О моей жизни

Но, оставив эти вопросы, давайте вернёмся к тому, с чего начали. Я говорил, о Милостивый и Святой, что я благодарен Тебе за твои дары. Прежде всего, я воздаю благодарность Тебе за то, что Ты ниспослал меня матери, которая была красива, чиста, скромна и богобоязненна. Несомненно, я засвидетельствовал бы её красоту каким-нибудь приземлённым и глупым способом, если бы я ранее не назвал внешнюю красоту просто пустой видимостью. Тем не менее, в то время как обязательный пост последних бедняков менее достоин похвалы, ибо у них нет возможности выбирать пищу, воздержание богачей ценится выше благодаря окружающему их изобилию; также и красота тем больше достойна восхваления любым способом, чем она более желанна, до тех пор пока она не укрепится против соблазнов похоти. Если бы Саллюстий Крисп[111] не считал бы красоту, лишённую нравственности, достойной похвалы, он никогда не сказал бы так об Аврелии Орестилле[112], «в которой, кроме её красоты, человек порядочный похвалить не мог бы ничего»[113]. Если он заявляет, что лишь её внешность была достойна похвалы за красоту, а всё остальное было отвратительно, я уверенно подтверждаю, что это было мнение Саллюстия: это как если бы он сказал, что она заслуженно получила от Бога природный дар, хотя оказалось, что она была осквернена иными мерзостями. Таким же образом мы восхваляем красоту идола, который действительно пропорционален, и, хотя там, где речь идёт о вере, идол назван апостолом[114] «ничто»[115], и нельзя вообразить ничего более богохульного, всё же отнюдь не безрассудно восхищаться его правильно слепленными членами[116]. Несмотря на это, несомненно, что красота по своей природе преходяща, так как подвержена изменению из-за непостоянства крови, тем не менее, если следовать обычным образцам символической добродетели, ей нельзя запретить быть добродетельной. Ибо если всё, что навечно создано Богом, красиво, то всё временно прекрасное является как бы отражением этой вечной красоты. «Ибо невидимое Его видимо через рассматривание творений»[117], говорит апостол. Ангелы всегда представали перед людьми с ликами, сияющими красотой. Отсюда слова жены Маноаха: «Человек Божий приходил ко мне, которого вид, как вид Ангела Божия»[118]. С другой стороны, согласно первому Петру[119], демоны — это «облака и мглы, гонимые бурею»[120] вплоть до судного дня; они обычно проявляются в самых уродливых формах, за исключением случаев, когда они предательски «принимают вид Ангела света»[121]. И это несправедливо, так как они восстали против величия их благородных напарников.

Кроме того, мы говорим, что тела избранных должны соответствовать славе тела Христова, так что отвратительность, которая обусловлена случаем или естественным разложением, исправляется подобно Сыну Божьему, преобразившемуся на Горе. Если их духовные образы красивы и добродетельны, то те, кто демонстрируют свои изображения, особенно если они не отличаются от первоисточника, тоже прекрасны и, следовательно, добродетельны. Как известно, сам Августин[122] в своей книге «De doctrina Christiana»[123], если я не ошибаюсь, сказал: «Тот, у кого красивое тело и уродливая душа, менее достоин жалости, чем тот, у кого тело тоже уродливое»[124]. И если уродливая внешность — действительно повод для печали, то, несомненно, это хорошая вещь, которую можно испортить добавлением чего-то плохого, или улучшить чем-то приличным.

Спасибо Тебе, о Боже, что ты вселил в неё красоту вместе с добродетелью. Степенность её манер была такова, что делала очевидной её презрение ко всякой суете; серьёзный взгляд, сдержанная речь и скромная внешность не подталкивали к легкомысленным поступкам. Ты знаешь, Всемогущий Боже, что Ты вложил в неё в юности трепет перед именем Твоим, а в её сердце — противление любым приманкам плоти. Следует заметить, что никогда или почти никогда её нельзя было найти в обществе женщин, которые слишком превозносили себя, и как она хранила Твой дар, так же она воздерживалась от порицания тех, кто был несдержан, и если иногда чужаки или домочадцы начинали обсуждать сплетни, она отворачивалась и не принимала в этом участия, и подобные разговоры досаждали ей так, будто порочили её собственную репутацию. Бог истинный, Ты знаешь, что ничто личное, а именно моя любовь к матери, не заставляет меня говорить такие вещи. Слова мои прозвучат ещё убедительнее, если учесть, что остальные члены моей семьи воистину были не более чем скотами, не ведавшими Господа, или жестокими воинами и убийцами, которые наверняка были бы отвергнуты Тобой, если бы Ты своей обычной великой милостью не жалел их. Но в этом повествовании будет более удобный случай поговорить о ней. Пока же давайте вернёмся к моей собственной жизни.

Глава 3