О Муроме. Воспоминания. Семейная хроника купцов Вощининых

Переехали они к нам, предварительно отремонтировав комнаты. Заняли баню под курятник, и мы уже не могли ею пользоваться; амбар, чулан, часть и без того небольшого сада — вообще почувствовали себя как дома. Митрофан пользовался безответностью нашего отца и по многу месяцев не платил за квартиру под предлогом ремонта то рам, то печей, то крыши. Папе же он внушал, что все эти расходы должны быть в счет квартплаты. Квартплата же была очень небольшой — по коммунальным расценкам. Нигде бы он так не устроился, как у нас, но он этого не ценил и относился с насмешкой и презрением к неудачам нашего бедного папы. Я очень обижалась за папу, но высказать все, что хотела, стеснялась. А дом теперь считался эксплуатируемым и нужно было платить какие-то повышенные налоги, которые всегда накапливались, не будучи уплаченными вовремя, и вся эта затея превращалась в статью расхода вместо дохода.

Митрофан был очень богатым человеком, он нигде не работал и не стремился работать. В семье сохранилось много золотых вещей и прочего, что можно было постепенно продавать и жить в достатке, даже с такой как у него семьей. Он знал, что мы к этому времени продали все. Что можно было продать, тем не менее, он донес на папу за то, что тот ломал кирпичную стену собственного каретника (это было физически нелегко!) и продавал добытый таким образом кирпич.

Это выяснилось, когда пришел к нам инспектор финотдела, старый знакомый и сказал: «Петр Александрович, твой жилец Митрофан приходил к нам с жалобой на тебя за продажу кирпича. Хорошо, что попал ко мне и я этому хода не дал. Будь ты с ним осторожней, да пригрози хоть выселением. Бессовестный он. Ишь, чему позавидовал».

Через некоторое время после этого он совершил с нами такой жестокий и мерзкий поступок, что я не могу заставить себя писать о нем. Особенно потрясло это маму, а она была так болезненна, беззащитна и ранима.

Старшие дочери Митрофана — Тамара и Оля, учились со мной в одной школе и последний год в одном классе. Они имели свой круг подруг из среды бывших муромских буржуа.

Девочки эти были всегда нарядные, ухоженные, сытые и веселые. Они держались отдельной стайкой. Никого в свой круг они не приглашали. Я не хотела быть с ними, но завидовала благополучию в их семьях. Я была тогда очень нервной, но скрывала свое настроение. Очень страдала за папу, за маму и за бедных — таких хороших и умненьких — братьев и сестер моих, вынужденных терпеть такие лишения, что, вспоминая все это, я думаю, как же мы все-таки выросли довольно здоровыми (кроме Мити, увы!). Зимой в комнатах наших было так холодно, что мы сидели вечером за столом — готовили уроки, — накинув пальто. Печи не держали тепло, да и дрова приходилось экономить. После пожара печи нужно было переложить, но денег на это никогда не было, приходилось все откладывать до лучших времен. У всех же наших жильцов было тепло — печи они поправляли за счет квартплаты. Имело место и неумение наших родителей жить — что делать?!

Позднее, прочитав «Давида Коперфильда» Диккенса, я была поражена сходством характеров моего отца и одного из персонажей этого прекрасного романа — мистера Микобера. Мистер Микобер взял к себе квартирантом маленького Дэвида, брошенного отчимом почти на произвол судьбы. Дэвид зарабатывал себе на жизнь мытьем бутылок. Мистер Микобер был почти всегда безработным, хотя и имел большую семью: жену и семеро детей. Они всегда нуждались в необходимом, но в доме была любовь друг к другу, умение радоваться маленьким удачам, и бедному маленькому Дэви рядом с ними жилось хорошо. К нему относились с вниманием и уважением.

Так и в нашей семье — неустроенность, неумение использовать то, что осталось, скрашивалось хорошим отношением друг к другу, любовью к чтению, религиозностью, надеждой на Бога, терпением. Это не приносило нам пользы, но помогало выдержать несчастье.

Шли годы. Я училась в 9-м классе — последнем классе школы. Все самое хорошее было связано с семьей Шемякиных, где я бывала, пожалуй, слишком часто. Там тоже были свои несчастья, но они старались не показывать их, скрашивать. Чем можно, тяжелые стороны жизни и людям, приходившим к ним, было хорошо и уютно. Влияние этой семьи на меня, влияние Гали и ее старших сестер Лели и Нины было самое благотворное и не только на меня, но и на всех, кто бывал у них.

Мы с Галей считали себя взрослыми. Товарищи Сережи немного ухаживали за нами. Ходили гулять в Окский сад. Все было, конечно, вполне пристойно, сказать по-современному, на высоком уровне. Но тем не менее от одного из них — Мити Л. — я получила вдруг письмо с объяснением в любви! Мне Митя совсем не нравился, но его письмо доставило мне большое удовольствие. Я показала его Гале, Леле, маме — и все мы очень веселились по этому поводу, а бедный Митя получил ответ обдуманный и пространный, в котором говорилось, что, к сожалению, я не люблю его и, по-видимому, никогда не смогу полюбить его, что он «герой не моего романа». Написано письмо было серьезно и хорошо, (я гордилась, что сумела так написать), но Митя был очень огорчен.