О ней и о ней

А автомобили стучали в темном дворе моторами.

Сцена 29. Камера в подвале. Павильон. Ночь. Зима.

Жирной волосатой змеей выгнулась из широкого рукава рука с крестом.

Поднимались с пола бледные люди.

Мертвые, тухнущие глаза лезли из орбит.

Отчетливо крест в полумраке камеры не виден, а только серебряная полоска.

Последним, из-за голов, вообще мерещится зловещая сверкающая звезда.

Остальные - пустоту черную.

У отца Василия язык прилип к нёбу, к губам. Губы лиловые, холодные:

-... паки Господу помолимся-я-я...

На серых стенах холодный пот.

В углу бежевые кружева мерзлоты.

Листьями опавшими шелестели по потолку слова молитв. Метались люди. Они тоже были в холодном поту, как стены, но дрожали.

А стены неподвижны - в них нерушимая твердость камня.

В углу, за спинами, атеистов, не принимавших участия в молитве, синея, хрипел прапорщик Скачков. Короткой петлей из подтяжек его душил Смирницкий. Офицер торопился, боялся - не заметили бы. Повертывался к двери широкой спиной. Голову Скачкова зажимал между колен и тянул.

Скачков хрипел.

Сцена 30. Кабинет Срубова. Павильон. Ночь. Зима.

На коменданте красная гусарская фуражка, красные галифе, темно-синяя гимнастерка, коричневая английская портупея через плечо, кривой маузер из-за пояса без кобуры. У него бритое румяное лицо куклы из окна парикмахерской. Вошел в кабинет бесшумно. В дверях вытянулся, застыл.

Срубов чуть приподнял голову:

- Готово?

Комендант ответил коротко, почти крикнул:

- Готово!

И замер. Только глаза с колющими точками зрачков, с острым стеклянным блеском были неспокойны.

У Срубова и других сидящих в кабинете глаза такие же - и стеклянные, и сверкающие, и остро-тревожные.

Срубов:

- Выводите первую пятерку, я сейчас.

И не торопясь набил трубку.

Все вышли, кроме Моргунова:

- Я с вами - посмотреть.

Срубов промолчал, поморщился. Надел черный полушубок, длинноухую рыжую шапку.

Сцена 31. Коридор ГубЧК. Интерьер. Ночь. Зима.

В коридоре Срубов закурил.

Высокий и грузный Моргунов в тулупе и папахе ссутулился сзади.

На потолке огненные волдыри ламп.

В коридоре никого, не считая часовых.

Срубов натянул шапку на уши. Закрыл лоб и наполовину глаза.

Смотрел под ноги. Серые, затоптанные, ледяные квадратики паркета. Их нанизали на ниточку и тянули. Они лезли под ноги Срубову и он сам, не зная для чего, быстро их считал, приборматывая в полголоса:

- Три... семь... пятнадцать... двадцать один...

На стенах белые квадратики - вывески отделов. Не смотрел, но видел. Они тоже на ниточке.

Секретно-оперативный отдел

Отдел

по борьбес контрреволюцией

Вход воспрещен !

Отдел

по борьбес бандитизмом

Срубов остановился, резко повернулся назад. Раздраженно посмотрел на рыжие усы Моргунова.

Ничего не сказал. Резко развернулся и застучал каблуками вперед. Мысленно затвердил:

- Сантименты... Санти-менты... Санти...

Сцена 32. Двор ГубЧК. Натура. Ночь. Зима.

Двор освещен фарами автомобилей, стучали двигатели.

Закадровый голос Срубова:

- Санти... менты... Санти... менты...

Сцена 33. Коридор ГубЧК. Интерьер. Ночь. Зима.

Срубов и Моргунов идут по коридору. Срубов все бормочет:

- Менты... санти... Менты... санти...

И видно, что он на себя злится, за то что не может отвязаться от этой бессмысленной фразы.

Сцена 34. Лестница ГубЧК. Интерьер. Ночь. Зима.

На площадке лестницы часовой.

Срубову противно, что на него смотрят так светло. А тут ступеньки и опять пошло:

- Два... пять... семь...

Площадка с часовым и снова:

- Два... пять... семь...

Второй этаж. Новый часовой.

Еще лестница.

Дверь.

Сцена 35. Двор ГубЧК. Натура. Ночь. Зима.

Снег в ярком свете фар искриться и играет. Сквозь него целый частокол штыков.

Бестактный Моргунов лепиться к рукаву.

Грузовики стучат и моргают фарами.

Сцена 36. Камера в подвале. Павильон. Ночь. Зима.

Отец Василий все с поднятым крестом.

Приговоренные около него на коленях. Пытаются нестройно петь хором. Но каждый пел отдельно.

- Со святыми... свя-я-я-я-ятыми... Упо... о-ко-о-о-о-й....

Новодомская, с выражением первохристианки на лице, пела даже умиротворенно, жертвенно...

Лязгнула дверь.

Комендант также надел полушубок. Только желтый. В подвал спустился с белым листком - списком.

У певших языков нет. Полны рты горячего песку. С колен все подняться на смогли. Ползком в углы, на нары, под нары. Стадо овец. Визг только кошачий.

Священник, прислонясь к стене, тихо заикался.

А Новодомская, оставшись одна на пятачке камеры, свободном от нар высоким звонким голосом выправляла батюшкино заикание:

- Упоко-о-о-о-й...

Комендант замахал руками:

- Тихо!

Отец Василий, и Новодомская, и все остальные застыли от этой команды. Тишина зловещая. Но комендант её разорвал своим сырым голосом. Назвал пять фамилий, как землей засыпал: