О ней и о ней

- Поручик Забавский, есаул Немченко, полковник Никитин, хорунжий Кашин и бывший товарищ, а ныне взяточник Стеклов.

Длинный есаул вскочил, спросил:

- Куда нас?

Комендант суров, серьезен. Вот так прямо, не краснея, не смущаясь ложью, глаза в глаза и заявил:

- В Омск.

Есаул хихикнул неестественно, присел и снизу спросил:

- Подземной дорогой?

Полковнику Никитину тоже смешно. Согнул широкую гвардейскую спину и в бороду:

- Хи-ха-ха...

Смеялся и не видел, что из-под него и из под соседа, генерала Треухова, ползли по нарам тонкие желтые струйки...

... а на полу от них болотца и пар.

Пятерых вывели, причем Никитина пришлось, хихикающего, поднять за шкирку.

Дверь плотно загородила вход.

Сцена 37. Двор ГубЧК. Натура. Ночь. Зима.

А автомобили стучали всем в уши.

Сцена 38. Камера в подвале. Павильон. Ночь. Зима.

Капитан Коженко встал у стены. Побоченился, голову поднял.

Под потолком мигала слабенькая лампочка.

Капитан подмигнул ей:

- Меня, брат, не найдут.

И на четвереньках под нары, в угол, где прапорщик Скачков показывал свой мертвый синий язык.

Поручик Снежицкий сидел рядом и вертел в руках зеленое стекло. Вертел и не решался...

А посередине камеры Новодомская молча шевелила губами в молитвенном экстазе, на коленях. Молилась она за всех сирых и нагих, у престола Божьего встать приготовляющихся.

Сцена39. Двор ГубЧК. Натура. Ночь. Зима.

Выведенным показалось, что узкий снежный двор - накаленный добела металлический зал. Медленно вращаясь на дне трехэтажного каменного колодца, двор захватил людей и сбросил их в люк другого подвала на противоположном конце двора.

Сцена 4О. Расстрельный подвал. Павильон. Ночь. Зима.

В узком горле винтовой лестницы у двоих захватило дыхание, закружилась голова - упали. Остальных троих сбило с ног.

На земляной пол скатились кучей.

Подвал был без нар и изогнут буквой “Г”. В коротком крючке каменной буквы, далеком от входа - мрак. В длинном хвосте - день. Лампы сильные через каждые пять шагов. На полу бугорки видны все, ямочки. Никуда не спрятаться. Стены кирпичными оскалами сошлись вплотную, спаялись острыми четкими углами. Сверху навалилась каменная пустобрюхая коробка. Не убежать...

Кроме того, конвоиры сзади, спереди, с боков. Винтовки, шашки, револьверы.

Комендант остановил приговоренных, приказал:

- Раздеться.

Приказ возник как удар. У всех пятерых дернулись и подогнулись колени.

Срубов бессознательно расстегнул полушубок, словно приказание относилось к нему. Овладел собой с усилием, посмотрел на коменданта, на двоих чекистов. Никто не обратил на него внимания.

Приговоренные раздевались дрожащими руками. Пальцы холодеющие не слушались, не гнулись. Пуговицы, крючки не расстегивались. Путались шнурки, завязки.

Комендант грыз папиросу, торопил:

- Живей, живей...

У одного приговоренного завязла в рубахе голова, и он не спешил её освободить.

Раздеваться первым никому не хотелось. Косились друг на друга, медлили.

А хорунжий Кашин совсем не хотел раздеваться. Сидел, скрючившись, обняв колени.

Смотрел отупело в одну точку на носок своего сапога, порыжелого и порванного.

К нему подошел чекист Ефим Соломин. Револьвер в правой руке за спиной. Левой погладил по голове.

Кашин вздрогнул. Удивленно раскрыл рот, а глаза на чекиста.

Соломин ласково:

- Чё призадумался, дорогой мой. Аль спужался?

А рукой все по волосам. Говорит тихо, нараспев:

Не бойсь, не бойсь, дорогой. Смертушка твоя далече. Страшного покудова ещё нету-ка. Дай-ка я тебе пособлю курточку снять.

И ласково, твердой уверенной левой рукой отстегивает у офицера френч, приговаривая:

- Не бойсь, дорогой мой. Теперь рукавчик сымем.

Кашин раскис. Руки растопырил, покорные, безвольные. По лицу горькие слезы. Он не замечал их. Соломин овладел им, ласково тетёшкая:

- Теперь штанишки. Ничё, ничё, дорогой мой.

Глаза у Соломина честные, голубые. Лицо скуластое, открытое. Грязноватые мочала на подбородке и верхней губе рыжей бахромой. Раздевал Кашина, как заботливый санитар больного:

- Теперь штанишечки...

Закадровый голос Срубова на фоне раздевающихся людей: