О ней и о ней

В следующей пятерке был поп. Он не владел собой. Еле тащил свое толстое тело на коротеньких ножках и тоненько дребезжал:

- Святый Боже, Святый крепкий... - глаза у него лезли из орбит.

Внезапно отец Василий упал на колени:

- Братцы родимые, не погубите!

А для Срубова он уже не человек - тесто. Нисколь не жаль такого. Четко, сквозь зубы:

- Перестань ныть, Божья дудка. Москва слезам не верит.

Его грубая твердость - другим чекистам толчок. Мудыня, крутя цигарку:

- Дать пинка в корму - замолчит.

Высокий, вихляющий Семен Худоногов и низкий квадратный, кривоногий Алексей Боже схватили попа, сволокли, стали раздевать.

Поп опять затянул, задребезжал стеклом в рассохшейся раме:

- Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный...

Ефим Соломин остановил их:

- Не трожте батюшку. Он сам разденется.

Поп замолчал. Мутные глаза на Соломина. Худоногов и Боже отошли. Отец Василий сказал вдруг спокойно, рассудительно:

- Братцы, не раздевайте меня. Священников положено хоронить в облачении.

Соломин ласково:

- В лапотине-то, дорогой мой, чижеле. Лапотина-то она тянет.

Поп полулежал на земле. Соломин сидел перед ним на корточках, подобрав полы длинной серой шинели, расстегивал у него черный подрясник.

Соломин:

- Оно эт-то ничё, дорогой мой, что разденем. Вот надоть тебя бы ещё в баньке попарить. Когда человек чистый да расчищенный, тожно ему и легче помирать. Чичас, чичас всю эту базтерму долой с тебя. Ты у меня тожно как птаха крылышки расправишь.

У священника тонкое полотняное бельё. Соломин бережно развязал тесемки у щиколоток.

Соломин:

- В лапотине тока убивцы убивают. Мы тебя не убиваем. Тебя казна казнит. А казнь, дорогой, дела великая, мирская...

Один офицер попросил закурить:

- Дайте дымку, затянуться перед смертью.

Комендант дал папиросу.

Офицер закурил, и стаскивая брови спокойно щурился от дыма:

- Нашим расстрелом транспорта не наладите и продовольственного вопроса не решите.

Двое других раздевались как в предбаннике, смеялись, болтали о пустяках, казалось ничего не замечали и видеть не хотели, но глаза обоих были мертвые, расширенные от ужаса. Пятая - женщина - крестьянка, раздевшись, спокойно перекрестилась и стала под револьвер.

А с папироской, рассердивший Срубова, не захотел поворачиваться спиной:

- Я прошу стрелять меня в лоб.

Срубов ему обрезал:

- Системы нарушать не могу - стреляем только в затылок. Приказываю - повернуться.

У голого офицера воля слабее - повернулся.

Увидел в двери массу дырочек. И вдруг та дырочка, которую он облюбовал, стала огромной дырой. Офицер легко прыгнул в нее и умер.

За ноги, веревками, оттащили их в загиб.

Чекисты крутили цигарки. Боже с осуждением сказал:

- Ефим, ты, как жаба, завсегда веньгаешься с ними.

Соломин тер пальцами под носом:

- А чё их дразнить и на них злобиться. Враг, он, когда не пойманный. А тато-ко - скотина бессловесная. Дома, когда по крестьянству приходилось побойку делать, так завсегда с лаской. Подойдешь, погладишь: стой, Буренка, стой. Тожна она и стоит. А мне того и надо. Половчее потом-то ее резать.

После этой пятерки Срубов перестал различать лица, фигуры приговоренных, слышать их крики, стоны. Дым от табаку, от револьверов, пар от крови и дыхания - дурманящий туман. Мелькали белые тела, корчились в предсмертных судорогах. Живые ползли на коленях, молили.

Срубов молчал, смотрел и курил.

Оттаскивали в сторону расстрелянных.

Присыпали кровь землей.

Ррр-ах-рр-ррр-ах!

Тащили.

-Имею ценные показания. Прекратите расстрел!

Трррраааахххх!

Тащили.

- Да здравствует государь император! Стреляй красная сволочь! Пострелял и вас, красножопые! Долой коммунис...

Тррраааххх!

Тащили.