О носах и замка́х

История изменила свой оттенок. В ее лиричный тон вдруг вклинись весьма мрачные подробности. Что ж, где бы ни находилась эта улица Верлен, она определенно была где-то в Габене, поскольку где же еще могли бы произойти подобные неприятные вещи? Припев обрел несколько иной смысл, и развеселый удалой беглец из-под венца, которому сопереживал буквально каждый посетитель «Трех Чулок», вдруг стал невинной жертвой коварной женщины. Но все должно закончиться хорошо, верно? Ведь припев именно об этом:

Когда причалит дирижабль, сойду и сяду на корабль, запутаю я все следы затем,

Чтоб ни за что и никогда, меня не отыскала ты, Красотка с улицы Верлен.

Что ж, все было не так очевидно:

Ты все твердила: «Вместе мы,

До самой смерти влюблены!»

А я не мог заснуть из-за укусов крыс.

Но вот сбежал я из тюрьмы,

Я выбрался на свет из тьмы,

Зубами я веревку перегрыз!

Необитаем остров мой,

Меня заждался мой покой,

Сбылись у океана все мои мечты!

Песок горячий под рукой,

Но тень нависла надо мной,

Подумал, обезьяна с пальмы слезла…

Но э-э-э-то…

Сно-о-ва…

Ты-ы-ы.

Когда причалит дирижабль, сойду и сяду на корабль, запутаю я все следы затем,

Чтоб ни за что и никогда, меня не отыскала ты, Красотка с улицы Верлен.

Когда причалит дирижабль, сойду и сяду на корабль, запутаю я все следы затем,

Чтоб ни за что и никогда, меня не отыскала ты, Красотка с улицы Верлен.

Мо закончил петь.

Автоматон оторвал руки от клавиш пианино.

Зал взорвался аплодисментами.

Кажется, сейчас здесь все забыли, зачем на самом деле они сюда явились. Никто и дума в эти мгновения о каких-то полуобнаженных девушках в пестрых нарядах, с обилием пудры на лицах. Более того, впечатленные танцовщицы и певицы сейчас сами выглядывали из-за кулис и во все свои (по большей части) прекрасные глаза глядели на толстяка, топчущегося на авансцене.

Какой-нибудь ворчун, вроде доктора Доу, мог бы заявить, что публика под этой крышей не слишком притязательна и очень уж легко впечатляема, но подобных занудных личностей здесь никогда не бывает.

Потеряв контроль над собственными руками, Бёрджес горячо хлопал напарнику и не понимал, отчего Мо стоит с недовольным видом, хмурится и морщится. Но если бы он стоял рядом, то непременно услышал бы, как тот ворчит: «Просто ненавижу петь».

И вдруг случилось нечто еще более неожиданное, чем тщательно скрываемый ото всех талант толстяка. Он вдруг приставил руку козырьком над глазами, вонзил взгляд в кого-то в зале и ткнул в него пальцем.

- Граймль!- закричал он.- Стоять, мерзавец! Ты наш!

Кенгуриан Бёрджес будто получил невидимую, но сильную отрезвляющую пощечину, мгновенно развернулся и увидел замершую у какой-то портьеры знакомую нескладную фигуру частного сыщика. Тот пребывал в некотором ступоре, но, когда увидел, что к нему, расталкивая столики и сидящих за ними джентльменов (парочка при этом стукнулась лбами о столешницы), ринулся какой-то громила, его ноги вспомнили, что им следует делать. Граймль скрылся за портьерой – видимо, там был какой-то ход «для своих».

Монтгомери Мо поспешил сбросить с себя луч прожектора, словно липнущую к телу промокшую одежду, и ринулся в погоню, но у Бёрджеса была большая фора – у Граймля она была еще больше: наверное, все же не стоило орать на сыщика со сцены и тыкать в него пальцем.

Под всеобщее недоумение публики «Трех Чулок» и что-то вопящего со сцены конферансье, Мо пробирался через зал. Его не интересовало, что именно обсуждали сейчас в кабаре, нисколько не заботило, что они подумают. Кажется, распорядитель вечера расхваливал его на все лады, а глупые зрители ему вторили, но Мо было плевать на их восторг. Он видел скрывшегося за портьерой Бёрджеса, и лишь это его сейчас волновало.

Наконец, Мо оказался у портьеры, нырнул за нее и едва не стукнулся лбом о деревянную дверь, на которой висела табличка: «В переулок». Толстяк толкнул ее и вылетел под ночное небо.