О-О

– Вот и привык я опаздывать на свою голову… – он покаянно вздохнул. – Раньше надо было ехать, как только Горбачев ворота приоткрыл. Дружок мой – тот самый, пожароопасный, предупреждал: опоздаем, мол, Гена, надо подавать. А я ему: не спеши, Мишак, успеем, не боись волноваться… Мы ведь с тобой кто? Опозданты! То есть те, кому опоздание по жизни вроде как самим Богом предписано. Ага. А потом слух прошел: закрывают Америку, с октября закрывают. И тогда каюк – Израиловка. А кому она нужна, Израиловка? Бескультурье, война, арабоны, черные, шваль всякая…

– Прямо черт-те что, – поддакнул Призрак. – И как тут люди живут…

– Издеваешься, да? – прищурился Донпедро. – Ну издевайся, издевайся, менеджер… Куда тебе понять… Вы, которые тут родились, разве культурного человека поймете? Своя вонь не мешает, известное дело.

Призрак пожал плечами:

– Насчет вони тебе лучше знать, это точно.

– В общем, прибыли мы с Мишаком в Москву с большим-пребольшим опозданием, – продолжил бомж, благоразумно пропустив мимо ушей последнее замечание Призрака. – В самый последний момент прибыли, где-то в середине октября. Тогда еще через голландское посольство подавали. Приходим мы туда раненько, необычно для себя; гляжу – мать родная, опять опоздали! Народу – не протолкнуться, по всему переулку, а те, которые ближе к воротам, вообще стеной стоят, как каменные. Будто они сюда еще вчера пришли, сцепились и окаменели от неподвижного ожидания. И стена эта не просто каменно-человеческая, но еще и с зарядом – аж током бьет. Такая вот в тех людях решимость и злоба.

Мишак по толпе потолкался, узнал, что к чему.

Вот, говорит, Геныч. Последний, говорит, день. Последний шанс не опоздать навсегда. Тем, кого сегодня примут – Америка, дон Педро и все такое прочее. А тем, кто за забором останется – каюк, Израиловка сраная. Такая вот дилемма. А там, парень, реально не прорваться. То есть вообще никак. Сначала толпа, за толпой – каменная человеко-стена, а за стеною – запертые ворота, шестиметровая ограда и менты, менты, менты… Что-то типа самой неприступной в мире крепости.

Я говорю – все, говорю, Мишак, снова мы с тобой опоздали. Поехали, говорю, домой, в Пермь, сберкассы проверять. А он говорит – нет, говорит, Геныч, давай попробуем, коли уж приехали. Мы же с тобой, говорит, уважаемые люди. Давай, говорит, к ограде, если уж к воротам не пробиться. В общем, продрались мы кое-как к ограде, а что толку-то? До ворот все равно далеко, как до Америки. А сзади напирают – давка жуткая – и все молчат, только сопят страшно, сопят и давят.

Не помню, сколько я так стоял, помню только, что начал уже понимать тех, окаменевших. И вдруг, слышь-ты, волнение пошло, гулом таким нарастающим: «Открывают, открывают!» – гулом таким, в вой переходящим: «…ау-вайю-ют!.. ау-вайю-ю-ю-ют!..» Раньше молчание было – не полное, конечно, а ворчащее такое, глухое, негромкое такое молчание. А тут вдруг – и крик, и вой, и вопли, и давка смертоубийственная. Все как с ума посходили – глаза выпучены, зубы оскалены, пальцы скрючены – прямо оборотни, а не человеки, жуть кромешная!

Меня к стене прижало, к самому камню – как же так, думаю, передо мной ведь Мишак был… где же Мишак, мать родная, неужто в камень вдавило? Поднимаю глаза и вижу: ползет Мишак по стене, как таракан-прусак ползет, по вертикальной стене! Ей-богу, не вру, парень, – по вертикальной стене! Перебирает лапками и ползет – вверх, вверх, вверх… Ну все, думаю, помутнение рассудка, видения чудесные пошли от недостатка кислорода, сейчас копыта откидывать стану.

И вдруг слышу – зовут меня сверху: «Геныч!..

Геныч!..» – как будто Господь к себе призывает. И снова поднимаю я глаза и вижу, что никакой это не Господь, а друг мой Мишак, таракан-мишак. Лежит он на стене и руку ко мне тянет – давай, мол, хватайся, скорей, скорей! А на меня, дурака, оторопь нашла. То ли от нехватки воздуха, то ли сдавили меня так, то ли судьба моя такая – во всем опаздывать, но только стою я в полно-каменном параличе и лишь глазами хлопаю – хлоп-хлоп, хлоп-хлоп – нет чтоб руку поднять… опоздант чертов…

Донпедро горестно покачал головой; в затуманенном взоре его качалась не стираемая из памяти картина уважаемого переулка уважаемого города уважаемой страны, по вертикальным человеко-каменным стенам которой бодрыми тараканами-мишаками ползут культурные уважаемые люди. Ползут в Америку, а попадают в итоге черт знает куда…

Форд-транзит стал тормозить, а потом и вовсе съехал на обочину. Призрак выглянул в окно и удивился: до блокпоста оставалось еще как минимум несколько километров.

– Сидите! – не оборачиваясь, скомандовал Шимшон.

Почти сразу же распахнулась задняя дверца – внизу стоял Муха.

– Салям, Донбедро!

– Салям, Мухаммад, – отвечал Донпедро, нисколько не удивляясь ни появлению маленького бедуина, ни ортопедизации собственного прозвища.

– Держи!

Муха нагнулся и один за другим закинул в фургон два туго набитых рюкзака.

– Спрячь! – все так же не оборачиваясь, произнес Шимшон. Взгляд его был прикован к дороге. – Бай, Муха!

– Бай! – отозвался бедуин, захлопывая дверцу.