О-О

События развивались стремительно, так стремительно, что он не успевал переварить их сам – не то что рассказать родителям. На следующей неделе они уже целовались на парковой скамейке. Менаш чувствовал, что теперь нужно переходить к чему-то более серьезному, но не очень представлял себе как. К счастью, Ясмин обладала знаниями вполне достаточными для обоих. Он потерял невинность рядом с той же укромной скамейкой иерусалимского парка. Проникновение в женщину было похоже на выход в другое измерение. Ошеломленный этим необыкновенным опытом, Менаш просто взирал невидящими глазами на верхушки сосен и теперь уже не представлял вообще ничего. И снова Ясмин пришла ему на помощь.

– Теперь ты мой, правда? – сказала она, мерно вбирая в себя, отпуская и снова вбирая все его вибрирующее, стонущее незнакомыми судорогами существо. – Правда ведь? Сегодня же я познакомлю тебя со своими. Правда?

Менаш молча кивал соснам, раскачивающимся в такт движениям ее жадного и желанного живота: правда, конечно, правда. Теперь правдой казалось все, что она говорила, все, что произносил этот низкий хрипловатый голос со следами странного акцента, благоприобретенного, как она сказала, от взрастившей ее триполитанской бабушки.

Когда они поднялись с теплой хвойной земли, был уже вечер, и Менаш впервые вспомнил, что не вредно было бы позвонить маме.

– Подожди, не включай телефон, – остановила его Ясмин. – Мы ведь договорились: сегодня ты мой. Неужели ты не можешь подарить мне такой малости? После всего?

Он устыдился своей бестактности. В автобусе она отчужденно смотрела в окно, а он виновато держал ее за руку, истолковывая внезапную холодность как следствие допущенной им ошибки. Вышли у Французской горки.

– Сюда, – показала Ясмин.

Менаш не понял, куда именно, но послушно двинулся за ней вдоль ряда машин, приткнувшихся у края дороги. Ясмин, не оглядываясь, шла впереди. Вдруг она наклонилась и распахнула перед ним дверцу машины – от неожиданности Менаш почти наткнулся на нее.

– Садись!

Он снова подчинился, влез на заднее сиденье, где почему-то уже сидел кто-то, и обернулся, чтобы протянуть ей руку, помочь. Но вместо Ясмин в машину уже лез бородатый парень – плечистый, жилистый, воняющий потом.

– Что? Почему? – только и смог выговорить Менаш.

– Сиди тихо! – скомандовала Ясмин, усаживаясь на переднее сиденье рядом с водителем.

Машина плавно отъехала от тротуара.

– Ясмин… Ясмин… – тихо позвал он, уже начиная понимать, что происходит что-то очень, очень плохое.

Она резко выговорила что-то по-арабски, и сразу начался ужас, душный мучительный ужас, какого он не знал никогда в своей короткой, наполненной радостью жизни единственного сына, любимого мальчика, родительской отрады. Парализованный страхом, он почти не сопротивлялся. Он не ощущал свое тело своим – с его телом просто не могло происходить подобного кошмара. В мире не существовало причины, по которой его могли так хватать, сдавливать, бить, сжимать вонючими руками лицо, совать тряпку в силой разжатый рот. Потом на голове оказался мешок, он почувствовал, что задыхается, и какое-то время мог думать только об этом – о воздухе и о мертвой темноте, наползающей на тускнеющее сознание. Его затолкали на пол машины, под ноги, он не мог пошевелиться, он мог только попытаться дышать, и он пытался, не зная, что душит его больше – кляп или ужас.

Машину трясло на ухабах, она останавливалась и снова продолжала движение. Это длилось долго, и ужас, устав, отступил, так что Менаш мог подумать о чем-то другом, кроме дыхания. Он сразу подумал о родителях, о том, как они расстроятся, узнав, какие муки он перенес, и решил, что не станет рассказывать им подробности – просто скажет, что его связали, и все. От этой мысли почему-то стало легче, и он вспомнил отцовские слова о виртуальных и реальных людях, о том, что они разные, другие. Вот и реальная Ясмин оказалась другой, совсем другой…

Наконец машина остановилась. Вокруг звучала непонятная арабская речь. Грубые руки выдернули Менаша наружу – только для того, чтобы запихнуть снова – на этот раз в багажник. Он услышал, как захлопнулась крышка; постояв, автомобиль двинулся снова. В багажнике было просторнее, лучше, чем на полу под ногами. Менаш по-прежнему не мог двинуть обмотанными липкой лентой руками и ногами, зато голова… Он сосредоточился на том, чтобы освободить голову от мешка – потихоньку, полегоньку, сантиметр за сантиметром. Мешок понемногу сдвигался, и это радовало Менаша; он почти успокоился, а высвободив голову совсем, ощутил настоящую радость победы. Машина продолжала свое движение, то и дело останавливаясь – надолго или на короткое время – и снова трогаясь с места. Менаш не заметил, как уснул.