О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Что ни день, то приходили новые вести. Вместо Макарова назначен популярный, не оправдавший надежд адмирал Скрыдлов. Чудилось, что хуже внешних врагов, хуже японцев — мы сами, слабые духом, слюнтяи. Сбить нас с толку, навязать что угодно — легче легкого. Пристыдить нас за наши лучшие побуждения — ничего не стоит, и работа в этом смысле уже идет, и скоро появятся плоды ее.

Теперь стала ясной до очевидности вся несвоевременность затеи — устроить самостоятельную выставку. Неудачная война отвлекла внимание всех от таких зрелищ. Не до художников и их художеств было России. Сердце Русских билось тревожно. На Дальнем Востоке гибли отцы, братья, дети здесь оставшихся.

Эта война была не столько войной Японии с Россией, сколько Русского народа с его врагами вообще, — имя же им Легион. Думалось, если и теперь Русские не сплотятся, то надолго перестанут быть хозяевами у себя в доме. А как не хотелось потерять свой облик, походить на «немца», без уменья жить своим умом. Больше чем когда-либо чувствовалась необходимость единой твердой воли, большого ума. Хотелось все пережить тогда в себе самом, стиснуть зубы и молчать, копить силы души на время грядущих бед. Их впереди было множество.

Побывав в Петербурге, показав Вел<икому> Князю остальные эскизы Абастуманской церкви, выехал <в Батум> через Ялту. <Здесь> у своего приятеля д<окто>ра Средина встретился с Собиновым и Миролюбовым, бывшим артистом Моск<овского> Большого театра, — прекрасным певцом, но на беду таким неврастеником, что перед выходом на сцену с ним делалась медвежья болезнь.

Доктор Средин, полуживой, чахоточный, обладал неисчислимыми душевными богатствами, делился ими со своими друзьями. Казалось, за всех, кому недосуг, он решал вопросы жизни. Темой особых разговоров у Средина были горьковский «Человек» и «Жизнь Василия Фивейского» Л<еонида> Андреева.

«Человек» предназначался как бы для руководства грядущим поколениям. Написан он был в патетическом тоне, красиво, но холодно, с определенным намерением принести к подножию мысли всяческие чувства: чувство любви, религиозное и прочие. Это делал тот Горький, который еще недавно проповедовал преобладание чувства над мыслью, который года за два до этого, тут же, в Ялте, в ночной беседе у него на балконе, прощаясь со мной, говорил в раздумье: «За кем я пойду? за Достоевским или против него, — не знаю еще сам». Теперь Горький знал, что он пойдет против Достоевского. Его «Человек» был лучшим и бесспорным тому доказательством. «Человек», при всей его внешней красивости, во многом был уязвим, хотя и любезен интеллигентской толпе.

Вещь Андреева, интересная по частям, ради излюбленных им ужасов была растянута на сто страниц. Ужасы эти были более противны, чем страшны^[330]. Жаль, что непосредственная пора творчества так быстро покидает художников. Наша братия — художники — скоро приноравливается ко вкусам публики, не ведет ее за собой, а сама идет у нее на поводу. Жаль, что Божья благодать скоро покидает нас и из вдохновенных певцов мы превращаемся в услужливых рабов… Слава и популярность, вы так часто приводите нас к гибели.

Работа в церкви тем временем быстро шла вперед. Летом я надеялся снять среднюю часть лесов. В Абастуман из Уфы приходили вести, что восьмидесятишестилетний отец день ото дня слепнет, дряхлеет. Окружающим нелегко с ним живется. В Киеве моя Ольга кончала институт, предполагала уехать в Уфу, а затем вместе с моей сестрой побывать в Абастумане, посмотреть, что там я «натворил». К тому времени мне оставалось написать только девять композиций из пятидесяти. С дороги в Уфу Ольга писала, что сотни тысяч наших солдат едут на Дальний Восток. С заунывными песнями едут татары, слышны меланхолические напевы украинцев, удалые — наших ярославцев, москвичей…

Темная ночь, башкирская станция, огромное скопление воинских поездов. По степи величаво, торжественно несутся звуки «Боже, Царя храни» — тогдашнего музыкального символа большого, оригинального своей историей, своей душой народа. Там, по дороге в далекую Маньчжурию просыпается горячая любовь к своей земле… А около старого Киева «Гетман из Конотопа»^[331] с нескрываемой симпатией к г<осподам> Куроки, Ноги кивает, лежа на боку, в сторону незадачливого Куропаткина…

В Абастумане с каждым днем приближался момент снятия лесов, и скоро должно было предстать перед абастуманцами содеянное мною за два года.

В те дни я, как и миллионы русских людей, крепко верил в призвание Куропаткина. От меня сильно доставалось маловерам. Всей силой души я негодовал на «старого хохла» — Драгомирова, когда тот остроумно высмеивал Куропаткина. Драгомиров, отказавшись от командования на Дальнем Востоке, сидя у себя на печке в Конотопе, критиковал всех и вся, называя своих незадачливых соотечественников, в противовес «макакам» — «кое-каки».

Военные события развивались грозно. Куропаткин был уже на подозрении, со дня на день ждали падения Порт-Артура.