О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

В начале октября все работы в церкви были закончены, были сняты с них фотографии. Я отправил Великому Князю Георгию Михайловичу телеграмму об окончании работ, на что получил следующий ответ:

«Приятно, что воля почившего в Бозе Наследника Цесаревича свято исполнена Вами. Очень прошу телеграфировать Императрице Марии Федоровне в Копенгаген. Георгий».

Телеграмма в Копенгаген была тогда же послана за подписью Настоятеля, ктитора и моей. На нее из Дании был получен такой ответ:

«Радуюсь окончанию Александро-Невской церкви в Абастумане, согласно воле моего незабвенного сына — ее создателя. Искренно благодарю Вас и всех содействовавших осуществлению сего благого дела. Мария».

Таким образом мною был пройден еще один этап художественный и житейский^[334].

Скоро я покинул Абастуман, чтобы никогда туда не возвращаться. Думается, что сделанное мною в Абастумане было бы иным, лучшим, если бы оставался в живых Цесаревич Георгий Александрович… При нем не было бы тех злоупотреблений, интриг, какие выпали на мою долю после его смерти.

По дороге в Киев заехал в Крым. Был с подробным докладом у Великого Князя Георгия Михайловича. Тогда он только что построил у себя в имении церковь в грузинском стиле. Не помню, кто был строителем этой грациозной церковки. Великий Князь попросил меня рекомендовать ему декоратора-художника. Я указал ему все на того же Щусева.

Во время моего доклада о перепитиях в Абастуманском куполе Великий Князь не без тревоги спросил меня: «Что это все стоило. Тысячи полторы?»

Я ответил, что «меньше», и подал Великому Князю счет слесаря-немца. Тот взял за медную воронку к куполу, за то чтобы ее припаять и залить все свинцом, не 1500 рублей, как думал Великий Князь, а… 75 рублей.

Высочайшие, как я и говорил, не были избалованы, и, прочитав счет, Великий Князь был радостно изумлен и на прощание очень благодарил меня.

Вернувшись в Киев после двухлетней напряженной работы, я предался полному ничегонеделанию. Вскоре у меня родилась дочь Настенька.

Отдохнув, я поехал в Петербург. В конце ноября уже представлял фотографии с Абастуманской церкви Императрице Марии Федоровне. Был принят любезно.

В одной из внутренних комнат Императрицы видел отличную модель памятника Александру III <работы> князя Трубецкого. На модели не было и следа того шаржа, что потом Трубецкой допустил в самом памятнике. Этот даровитый художник совершенно утратил национальное чувство, чутье^[335].

Тогда в Петербурге однажды зашел ко мне в Гранд-отель Дюбрейль-Эшаппар, предложил мне среди разговора мысль, — не возьмусь ли я, при ближайшем моем представлении Императрице (это было до моей поездки в Гатчину) предложить Государыне превратить пустующий теперь дворец наследника в Абастумане и усадьбу при нем в санаторий имени почившего Цесаревича.

Мысль была прекрасная, но почему внушить ее императрице должен был я, а не Великий Князь или кто-либо из близких ее. Я — художник Нестеров являюсь к Государыне на каких-нибудь полчаса, много на час, по определенному делу, буду врываться без всякого права на то в ее интимные или семейные дела… Это, по меньшей мере, странно.

Я говорю об этом Эшаппару, добавляя, почему никто из Вел<иких> Кн<язей> не доложит об этом Государыне. Отвечает: «Пробовали заговаривать, ничего не вышло».

Если не вышло у «Высочайших», то почему у меня, лица постороннего, должно «выйти»; будет очень благополучно, если выслушав меня, только дадут мне понять, чтобы я не совался не в свое дело, что не за тем меня призывали в Гатчину и т. д.

Порт-Артур тогда доживал свои последние дни^[336]… И это еще не был конец наших несчастий. Самое грозное было впереди. Новый 1905-й год был перед нами.

«Репетиция» революции.1905

В январе снова ненадолго был в Питере. В Киеве работал над большим эскизом «Гражданин Минин»^[337]. Когда-то, в ранней молодости, я думал написать на эту тему картину. А душа болела, болела — не даром: в феврале был неудачный бой под Мукденом, его сдача. В обществе уныние, озлобление, злорадство… Было много Болотниковых^[338] и ни одного Пожарского. Беда шла за бедой. Иногда казалось одно из двух: или мы глупы и безвольны, или умны, но… подлы в своих помыслах и поступках, что обнаруживалось обычно в самые критические моменты нашей истории.

Прошла тревожная зима. Я написал с жены портрет, который позднее, в 1907 году был на моей выставке, потом на выставке в Мальме, в Америке и, наконец, в 1927 году был приобретен в Третьяковскую галерею. Тогда же был на Волыни у Н. И. Оржевской, где в то время заканчивалась роспись церкви по моим эскизам.