О пьянстве

Но не могу не думать о тех годах, что провел в одиноких комнатах, когда кроме хозяек, требовавших вернуть долг за квартиру, да ФБР ко мне никто не заходил. Я жил с крысами, мышами и винищем, а кровь моя лезла на стены в мире, который я не мог постичь, да и сейчас не могу. Чем жить их жизнью, я голодал; сбежал в собственный разум и спрятался там. Закрыл все ставни и пялился в потолок. Если куда-то и выходил, то лишь в бар, где клянчил выпивку, был мальчиком на побегушках, меня били в переулках сытые и обеспеченные люди, скучные и приличные. Ладно, в нескольких драках я победил, но только потому, что был психом. Целые годы я жил без женщин, питался арахисовым маслом, черствым хлебом и вареной картошкой. Я был придурком, олухом, идиотом. Я хотел писать, но печатка вечно сдавалась в ломбард. Тогда я бросал и пил…

Самолет взлетел, и камера заработала. Мы с подругой беседовали. Принесли выпивку. У меня были стихи и прекрасная женщина. Жизнь налаживалась. Но капканы, Чинаски, берегись капканов. Ты долго сражался за то, чтобы писать слова так, как хочется. Да не собьют тебя с толку подхалимаж и кинокамера. Помни, что сказал Джефферз – даже самый сильный может попасть в капкан, как Бог, ходивший некогда по земле[46].

Так вот, Чинаски, ты – не Бог, расслабься и выпей еще. Может, надо сказать что-то глубокое для звукорежиссера? Нет уж, пусть потеет. Пусть все они попотеют. Это у них фильм горит. Прикинь размеры облаков. Ты летишь с директорами из «Ай-би-эм», из «Тексако», из…

Ты летишь с врагом.

На эскалаторе из аэропорта мужик у меня спрашивает:

– Чё за камеры? Что тут происходит?

– Я поэт, – отвечаю я.

– Поэт? – переспрашивает он. – А зовут как?

– Гарсиа Лорка, – отвечаю я….

Ну ладно, Норт-Бич – другое дело. Они там все молодые, ходят в джинсах, тусуются. А я старый. Где та молодежь 20-летней давности? Где Джо-Рывок?[47] Где прочие? Так вот, я был в Сан-Франциско 30 лет назад и Норт-Бича там избегал. А теперь по нему иду. Вижу свою физиономию на плакатах. Осторожней, старик, присоску уже прицепили. Крови жаждут.

Мы с подругой идем с Марионетти. Вот они мы какие – гуляем вместе с Марионетти. С Марионетти хорошо, у него очень нежные глаза, и молоденькие девчонки тормозят его на улице поговорить. Теперь, думаю я, в Сан-Франциско можно было б и остаться… но я уже ученый; мне надо лишь обратно в Лос-Анджелес, к своему пулемету, установленному на окне в передний двор. Может, Бога они и поймали, но Чинаски слушает советы дьявола.

Марионетти уходит, а тут битницкая кофейня. Я раньше никогда не бывал в битницких кофейнях. И вот теперь я – в битницкой кофейне. Нам с подругой дают лучшее – по 60 центов за чашку. Круто. Оно того не стоит. Ребятишки сидят, попивают кофе и ждут, чтоб произошло. Ничего не произойдет.

Мы переходим через дорогу в итальянское кафе. Марионетти возвращается с парнем из «С.-Ф. Хроники»[48], который в своей колонке написал, что я – лучший мастер рассказа после Хемингуэя. Я объясняю ему, что он неправ: уж не знаю, кто лучше всех после Хемингуэя, но это не Х. Ч. Я слишком небрежен. Недостаточно сил вкладываю. Устал.

Возникает вино. Паршивое. Дамочка приносит суп, салат, миску равиоли. Еще одна бутылка плохого вина. Ко второму не приступаем – слишком наелись. Базар бессвязен. Мы и не напрягаемся, чтобы блеснуть. А может, и не можем. Уходим.

Плетусь за ними в горку. Иду со своей прекрасной подругой. Меня начинает рвать. Паршивое вино. Салат. Суп. Равиоли. Я всегда блюю перед чтениями. Хороший знак. Острота прорезывается. Пока взбираюсь на горку, в брюхе у меня нож.

Нас сажают в комнату, оставляют несколько бутылок пива. Я просматриваю стихи. Я в ужасе. Рыгаю в раковину, рыгаю в сортир, рыгаю на пол. Готов.

Самая большая толпа после Евтушенко[49]… Выхожу на сцену. Фу ты ну ты. Ишь ты поди ж ты Чинаски. За мной стоит холодильник, в нем полно пива. Я открываю дверцу и достаю одно. Сажусь и начинаю читать. Они заплатили по $2 с рыла. Прекрасные люди, впрочем. Некоторые настроены довольно враждебно с самого начала. 1/3 меня ненавидит, 1/3 меня обожает, остальная 3-ть не врубается, какого черта. У меня есть такие стихи, которые только усилят ненависть, я знаю. Хорошо, когда чувствуется вражда, от нее голова свободнее.

– Лора Дэй, встань, пожалуйста? Покажись, любовь моя?

Она встает, маша руками.

Меня больше начинает интересовать пиво, нежели поэзия. Между стихотворениями я разговариваю, сухая банальная херня, скучно. Я – Х. Богарт. Я – Хемингуэй. Я – фу ты ну ты.

– Читай стихи, Чинаски! – орут они.

И они правы, между прочим. Пытаюсь придерживаться стихов. Но почти все время я еще и у дверцы холодильника. Работа от этого только спорится, а они свое уже заплатили. Мне рассказывали, как Джон Кейдж однажды вышел на сцену, съел яблоко, ушел, получил тысячу долларов[50]. Я прикинул, что надо выпить еще несколько.

Так, закончилось. Столпились вокруг. Автографы. Они приехали из Орегона, Лос-Анджелеса, Вашингтона. Еще и хорошенькие славненькие девчонки. Вот что доконало Дилана Томаса.