О поэтах и поэзии

Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.

Как мы любили – горько, грубо,

Как обманулись мы, любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.

Как в духоте бессонных камер,

И дни, и ночи напролет,
Без слез, разбитыми губами
Твердили «Родина», «Народ».

И находили оправданья

Жестокой матери своей,
На бесполезное страданье
Пославшей лучших сыновей.

О дни позора и печали!

О, неужели даже мы
Тоски людской не исчерпали
В открытых копях Колымы!

А те, что вырвались случайно,

Осуждены еще страшней.
На малодушное молчанье,
На недоверие друзей.

И молча, только тайно плача,

Зачем-то жили мы опять,
Затем, что не могли иначе
Ни жить, ни плакать, ни дышать.

Берггольц писала очень просто и жестоко. Ахматовского чувства правоты – хотя бы в позоре – у нее нет, надежды на посмертное оправдание – тоже, и она, в отличие от Ахматовой, не верит, что народная душа уцелела (вероятно, потому, что у нее, в отличие от Ахматовой, не было молодых обнадеживающих учеников, не было и культа, до которого дожила Ахматова в старости; вообще Берггольц не могла рассчитывать на культ, и те, кого спасал блокадными зимами ее голос, вряд ли были способны окружить ее в старости почетом и заботой: они сами с трудом выживали). Секрет ее поэтики – в пафосе прямого высказывания, в полном отказе от лирической маски, в дневниковости, едва ли не нарочитой небрежности, в особой интимности обращения к читателю – и к себе. Она часто разговаривает с собой, потому что других собеседников не осталось; поэзия ее и была дневником, беспощадным, «голым».

4

Берггольц предпочитают вспоминать только как блокадного поэта, и это неслучайно, потому что самое главное и самое запретное, то, что ее сформировало, – это русская коммуна, утопия, а мы об этом помнить не хотим. Даже сейчас стараемся не упоминать. Даже несмотря на то, что ее поэма «Первороссийск» – не самая сильная, кстати, – получила Сталинскую премию 1950 года, хоть и третьей степени, фильм «первороссияне» по ее сценарию надежно лег на полку. Я сам, кстати, не поклонник этого фильма Александра Иванова и Евгения Шифферса – фильма с подчеркнуто театральной эстетикой и, как это называют в обзорах, «высоким поэтическим строем»; думаю, что и у Берггольц были вопросы к нему. Но не в фильме дело, а в том, что занимало Берггольц в пятидесятые и шестидесятые, в том, что она считала делом своей жизни: в идее русского Китежа. Эта мечта о Китеже воплотилась в алтайской коммуне Первороссийск, которую организовали нарвские рабочие. Первое российское общество землеробов-коммунаров возникло на Обуховском заводе. Оттуда идеалисты поехали на Алтай. Коммуна их просуществовала недолго, в 1919 году пришли белые и почти всех расстреляли, а в пятидесятые место Первороссийска затопило искусственно созданное Бухтарминское море. Но для Берггольц этот Китеж остался вечным, он так и звонит из-под воды в ее поэме и в сценарии по ее мотивам; для нее советская власть – не диктатура, а тот самый «свободный труд свободно собравшихся людей», коммуна.