О поэтах и поэзии

В пятидесятые она писала все меньше, пила все больше, в шестидесятые готовила «Книгу восстановления», но не закончила – понимая, видимо, что почти ничего напечатать не сможет. В семьдесят пятом умерла. Хотела, чтобы похоронили «на Пискаревском, со своими», где ее строчки на мемориале – «Никто не забыт и ничто не забыто». Но похоронили ее на Литераторских мостках Волкова кладбища, а о смерти сообщили мелким шрифтом, чтобы избежать столпотворения. И проводить ее пришли немногие. Хотя ожидали огромной толпы и чуть ли не волнений – ведь голосом всех этих людей она была и умерла в год тридцатилетия той самой Победы, которую успели превратить из народного праздника в идеологический, государственный. На похоронах дали сказать слово Федору Абрамову, но в основном говорили, по воспоминаниям Гранина, те, кого она ненавидела – начальнички, стукачи.

3

«Я не геройствовала, а жила», – сказано у нее, и в этом было высшее геройство. Так по-человечески, с такой простотой и абсолютной честностью обо всем этом никто больше не сказал: вообще самой правдивой военной поэзией оказалась женская – ахматовская, берггольцевская. От женщин не требовали бронзовости и каменности – хотя о чем я, требовали, конечно. Ахматову разгромили за стихи о ленинградских детях, Берггольц критиковали за описание страданий… Между тем только она и Ахматова умели говорить так просто, так ясно, почти грубо – о себе и об эпохе. Чтобы об этой эпохе сказать правду, надо было сойти с котурнов, не побояться признаться в собственном унижении, в растоптанности даже. Мало я знаю в русском XX веке таких великих стихов, как вот эти, совершенно дневниковые, без расчета на какого-либо читателя вообще:

На собранье целый день сидела —
то голосовала, то лгала…
Как я от тоски не поседела?
Как я от стыда не померла?..
Долго с улицы не уходила —
только там сама собой была.
В подворотне – с дворником курила,
водку в забегаловке пила…
В той шарашке двое инвалидов
(в сорок третьем брали Красный Бор)
рассказали о своих обидах, —
вот – был интересный разговор!
Мы припомнили между собою,
старый пепел в сердце шевеля:
штрафники идут в разведку боем —
прямо через минные поля!..
Кто-нибудь вернется награжденный,
остальные лягут здесь – тихи,
искупая кровью забубенной
все свои н е б ы в ш и е грехи!
И соображая еле-еле,
я сказала в гневе, во хмелю:
«Как мне наши праведники надоели,
как я наших грешников люблю!»

Я почти не цитирую здесь ее собственно блокадные стихи – они принесли ей славу, их все-таки опубликовали при ее жизни, и напоминать их нет нужды, потому что их и так не забудет никто из читавших. «В грязи, во мраке, в холоде, в печали, где смерть, как тень, ходила по пятам, такими мы счастливыми бывали, такой свободой бурною дышали, что внуки позавидовали б нам», – это в русской поэзии, в русской истории навсегда, этого не отменишь – как не отменишь и того, что на фоне советской истории страшнейшая из войн воспринималась как передышка, как дуновение правды и свободы. Но вот чего она так и не увидела напечатанным при жизни – эти стихи были выброшены из «Узла» на стадии корректуры: